|
ВСЕГДА С ВАМИ Пьеса в трех актах 1942 год ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА Нина Павловна СТОЯНОВА – лет 33-х Евгений Александрович СТОЯНОВ – лет 35-ти. Муж Нины Павловны. Полковник авиации. Сергей Павлович УВАРОВ – лет 37-38-ми. Брат Нины Павловны. Алексей Данисович ОХРЕМЕНКО – лет 45-ти. Полковник пехотных войск. Алим ДЖАЛИЛОВ – лет 30-ти. Майор танковых войск. Андрей Владимирович ГАГОВ – лет 28-ми. Капитан пехотных войск. Антонина Кирилловна ) Назира ТАДЖИЕВА ) – сослуживицы Нины Павловны Верочка ) Маргарита Ивановна – соседка Нины Павловны Друг Маргариты Ивановны – возраст безразличен Место действия – в глубоком тылу Время действия – наши дни (1943 год, прим. ред.) АКТ ПЕРВЫЙ Город на Востоке. Хорошее раннее утро… Пронзительные лучи солнца и в саду, на верандочке домика, и в двух окнах… и на красивых цветах на столе… и на сердитом дрожащем, сверкающем, только что вскипевшем, эмалированном чайничке.. и на большой кушетке, где так красиво спала красивая тонкая молодая женщина, которая вдруг сразу проснулась, сразу протянула руку, включила радио и какая-то чудесная восточная мелодия наполнила всю эту прозрачно чистенькую, крошечную квартирку из 2-х комнат, одна из которых перед нами. Здесь и телефон, - другая за дверью, со шторами в глубине сцены. Вот в этот момент через вторую дверь, которая была полуоткрыта, и находилась в правой стороне сцены, быстро вошел, в роскошном домашнем халате, с зубной щеткой, с мыльницей и лохматым полотенцем в руках мужчина лет 37-38-ми. И дверь не закрыл. УВАРОВ. – Это я разбудил? Какая огромная свинья? НИНА ПАВЛОВНА. – Я?.. Ты уже умылся? УВАРОВ. – Решил прежде побриться. Нет, каково утро? Спать, сейчас же спать… Ну, как же это так получилось? Однако, мне кажется, я был вполне осторожен. Все ясно. Этот бешеный примус тебя разбудил. Черт меня дернул его разводить. Спать, сейчас же спать, Ниночка. Я кому говорю?! Я быстренько-быстренько стакан чаю и на площадку завода. НИНА ПАВЛОВНА. – Нет, по-видимому, я теперь не усну. УВАРОВ. – То есть, как это так? НИНА ПАВЛОВНА. – Ну, поди сюда… УВАРОВ. – Ниночка, ты меня огорчаешь. (Садится на край кушетки.) Ну спи, родная, спи. Слышишь? НИНА ПАВЛОВНА. – Не могу. По-видимому, я все же переутомилась. Дня два назад, вдруг закружилась голова, и я… УВАРОВ. – Упала? Вот видишь, что ты делаешь. Ну, разве так можно работать. Я беспокоюсь. НИНА ПАВЛОВНА. – Однако, это не помешало тебе, приехав сюда, прожить здесь более месяца, затем слетать в Москву, прилететь обратно и только потом вспомнить, что где-то здесь у тебя есть я. УВАРОВ. – Нет, теперь я уже сам буду за тобой следить. Мы будем с тобой чудесно жить. Ты даже себе не представляешь. И продолжая разговаривать они не замечают внезапного появления в садике какого-то военного, который быстро шел к этому домику… Затем остановился, по-видимому, стараясь окончательно выяснить для себя туда ли он попал… пошел обратно… НИНА ПАВЛОВНА. – Мы будем читать. Одна я читать совершенно не могу. Не то в голове. Да, тебе нужно побриться. УВАРОВ. – Вот это я сейчас и организую. Только позвоню. (Набирает телефон). НИНА ПАВЛОВНА. – Уже вызываешь машину? УВАРОВ. – Машина придет сама. Вчера прибыли эшелоны с металлом. Утром в 5.00 обещали передать на ту ветку, которая подведена к площадке завода. И если бы ты видела, что мы на этой площадке натворили за это время! Роскошь! Стоит взглянуть… (Все еще не может соединиться по телефону.) Обязательно приезжай! Преинтересная картина! – На месте древних караванных путей, силуэтов старинных мечетей, минаретов, маленьких домиков с плоскими крышами, роскошных садов Востока – вот среди всего эдакого чарующего ландшафта, представляешь, моя верзила со своим гамом и шумом, со стальными перекрытиями цехов, огнем и железом, сложнейшими машинами… Комиссия из Москвы увидев все это позавчера – ахнула! А вчера ночью все были в ЦК, где я заверил, что моя громадина будет работать отныне только на полный ход, - там же дополучил все, что мне не хватало… и выйдя ночью на улицу… НИНА ПАВЛОВНА. – Вдруг вспомнил… Как это назвать?.. УВАРОВ. – Война, Нинка! Война! (И в телефон) Алло! Товарищ диспетчер? Это директор 72-го завода Уваров. Как обстоят дела с передвижением составов, прибывших на мой адрес? Что же вы маринуете? НИНА ПАВЛОВНА. – Неужели же это ты?.. УВАРОВ. – Ну, отлично. (Вешает трубку.) Через час подадут. Ты знаешь, за время этих эвакуаций и переэвакуаций, уже после Ростова, и после Сталинграда, я так насобачился во всех этих железнодорожных делах, что могу быть начальником дороги, хоть завтра. А как это получилось, что у тебя выходной сегодня? (И исчезает в другой комнате). НИНА ПАВЛОВНА. – Сегодня электрики будут менять оборудование цеха, усиливать напряжение – и это совпало… ГОЛОС УВАРОВА. – С днем твоего рождения. Неслыханно! А цветы за мной! Тут их у вас завались. Виноват, мы будем одни? НИНА ПАВЛОВНА. – Нет. ГОЛОС УВАРОВА. – Ах да, детишки. НИНА ПАВЛОВНА. – Нет, детишки будут уже спать. Я пригласила с завода троих чудесных подружек. Это они и выдумали устроить день моего рождения. УВАРОВ (Появляясь). – Троих? Ты с ума сошла! И опять исчез в другой комнате. А Нина Павловна вместо того, чтобы уснуть, взяла лежащий невдалеке от нее детский носочек и, забившись в угол кушетки, стала его чинить. НИНА ПАВЛОВНА. – Ты знаешь, о чем я сейчас часто думаю? ГОЛОС УВАРОВА (Из другой комнаты). – Стоп! А где же ребята? Где Мишенька, где Ванюша? И Уваров, собираясь бриться, то появляется, то исчезает. Его голос звучит то на сцене, то из другой комнаты. НИНА ПАВЛОВНА. – Я их уже отвела в детский сад и опять прилегла. УВАРОВ. – Молодец же ты. Вот смотрю на портрет отца, а вижу Мишку, весь вылитый в него… Жаль все таки, что я с ним не знаком. НИНА ПАВЛОВНА. – А Ванюша не прелесть? УВАРОВ. – Чудесный парень. А на какой станции ты его нашла? НИНА ПАВЛОВНА. – Какая-то маленькая. Ночью в буран. Много на ней умерших в дороге вынесли из соседнего эшелона… его мать тоже, а он за ней. И такой маленький-маленький и один на всем белом свете. УВАРОВ. – Ты слышишь меня? НИНА ПАВЛОВНА. – Я слушаю тебя. УВАРОВ. – Вот только за одно это, мы пройдем Германию насквозь. (И показываясь в дверях.) Вполне серьезно. НИНА ПАВЛОВНА. – А здесь сразу усыновила. Пусть вдвоем растут. И очень хорошо сделала потому, что здесь из детского дома ребенка получить абсолютно невозможно. УВАРОВ. – Это почему же? НИНА ПАВЛОВНА. – С далеких районов приезжают колхозники из кишлаков и неделями ждут, и как только прибывает партия детей, тут же усыновляют. ГОЛОС УВАРОВА. – А Евгений, кажется, раньше в этих местах служил? НИНА ПАВЛОВНА. – Три года. Его знают здесь. Любят, помнят. Звонят из ЦК, справляются, что пишет – пишут ему. Уваров появляется из другой комнаты, взбивая в мыльной чашечке кисточкой мыло. УВАРОВ. – Помню! Это когда я был в Америке. Нет, это такая досада, что я не встретился с Евгением в Сталинграде. Я едва выбрал время, добрался до штаба воздушных сил, все узнал о нем… оставил письмо, просил передать, указал в какие часы и как легче меня можно поймать дома, написал в письме – «Вы это или не вы? Так хотел с вами познакомиться, наконец. Не знаете ли вы где Нина с Мишуткой?». И подписал: «Брат вашей жены Сергей». И черт бы побрал, конечно, все наврал, ибо никогда я дома не бывал. И как-то однажды, на мгновенье, вваливаюсь домой, чтобы просто сменить белье, - а квартира уже разгромлена, попал фугас. Смотрю, - под разбитой дверью записка и в ней написано: «Да, это я муж вашей сестры. Здравствуйте, Сережа. Жаль, что не застал. Давайте договоримся, что уже после войны обязательно познакомимся. Адрес Ниночки такой-то. Привет. Ваш Евгений Стоянов». И до того, знаешь, обидно было… Спустился по лестнице и вдруг слышу крики бойцов на улице… «Даешь Стоянов! Даешь! Ура, Стоянов!» Задрал голову, а над городом воздушный бой… Я орать: «Где Стоянов? Который Стоянов? – А мне кричат – «А вот истребитель 27 звездочек на нем… 27 штук сбил… Смотри, что делает, смотри!». И еще падает и горит один немец и кругом крик: «Ура, Стоянов!». Потом смотрю, еще в двух вцепился…, а его ребятки в других…, что они с ними делали! И я хотел было на завтра его во что бы то ни стало разыскать… Но тут началось такое в Сталинграде… Ну, когда-нибудь расскажу об этом… Да нет, он сам лучше расскажет. И ушел опять в другую комнату. И опять появляется в садике тот же военный. Остановился. И уже очевидно решив что шел правильно, сорвал несколько цветов… И исчез, по-видимому, направляясь к двери. НИНА ПАВЛОВНА. – Сережа! Так ты не хочешь все-таки узнать, о чем я так часто думаю… ГОЛОС УВАРОВА. – Нет, как же обязательно! НИНА ПАВЛОВНА. – Я больше… Евгения не увижу. ГОЛОС УВАРОВА. – Что, что, что? НИНА ПАВЛОВНА. – Я больше никогда Евгения не увижу. ГОЛОС УВАРОВА. – Это, что еще за новости? НИНА ПАВЛОВНА. – Не увижу, мой Серенький, не увижу… чувствую. Уваров появляется и садится на край кушетки. И так как дальнейшая сцена, а этого категорически требует вся пьеса, - несомненно будет прочитана и понята постановщиком так, что она не может быть решена иначе, как только самыми чистыми, нежными и благородными красками, - и чего нельзя будет добиться, если предположить что, а вдруг, кто-нибудь додумается, - хотя бы даже в малейшей степени и в поведении людей в этой сцене, допустить то, под чем подразумевается (даже не поворачивается язык) – «адюльтер!» Но это настолько невероятно, что особо оговаривать это автор считает для себя просто излишним. УВАРОВ. – Ну, что за мысли? Что за нелепость. Я так никогда не побреюсь. Ну, хорошо… Ну, а как мы поступим со всеми твоими предчувствиями, которые вот сейчас мучают тебя… вот если вдруг откроется дверь… и войдет он… И оба не замечают, как в этот момент появился в незакрытых дверях и застыл, с цветами в одной руке и с другой на черной перевязи, полковник авиационных войск, с мерцающей золотой звездой и тремя орденами на груди – лет 35-ти. И увидев Уварова, который сидел к нему спиной на краю кушетки, застыл у дверей. Уваров нежно гладил волосы Нины Павловны, которая тоже не видела полковника, так как его заслонил собой Уваров. НИНА ПАВЛОВНА. – Нет, нет не сомневайся… Он никогда больше сюда не вернется. Верь мне. УВАРОВ. – Ну, Ниночка! Ну, родная моя… Ну, посмотри на меня. Красивая ты… Ну, Ниночка… Ну, отдохни, солнышко… НИНА ПАВЛОВНА. – Ну, не уходи… Не уходи сейчас от меня. УВАРОВ. – Не могу родная… Но как только освобожусь – немедленно к тебе. Слышишь, немедленно. Сломя голову… И твой день рождения мы проведем, знаешь, как пышно. Да, что же я? Деньги! Накупи массу. НИНА ПАВЛОВНА. – У меня есть деньги. Ну, скажи мне что-нибудь хорошенькое. УВАРОВ. – Неблагодарная. Тебе все еще мало. Вот на все эти деньги. Потрать до последней копейки. У нас будет чудесный вечер сегодня. Ну, дай я тебя поцелую. Ну, быстренько, быстренько. А правда, мне здорово идет этот халат. НИНА ПАВЛОВНА. – Очень, и носи его. И она обвила его руками…, и полковник решительно вышел из комнаты. НИНА ПАВЛОВНА. – Как жаль все-таки, что ты не знаешь Евгения… УВАРОВ. – Очень… очень, Ниночка… И Уваров опять скрывается в другой комнате, а Нина Павловна, отложив детский носок, откинула одеяло, соскользнула в пижаме с кушетки, одела туфельки и стала приготовлять чай. НИНА ПАВЛОВНА. – Евгений – это необыкновенный человек… Мне рассказывали о его поведении в бою… Он же мне никогда не пишет об этом. «Люблю бесконечно. Целую. Береги Мишутку. Себя. Ранен». Вот и все, что он пишет. А в другом письме те же самые слова, только в конце написано – «Выздоровел». Теперь 4 месяца ни одного письма. В последнем было написано «Ранен». ГОЛОС УВАРОВА. – И ты уже думаешь… (смеется). НИНА ПАВЛОВНА. – Возможно, и нет. Я допускаю, что сейчас он только ранен тяжело, а потому и не пишет. Но боюсь, он убит. ГОЛОС УВАРОВА. – Ну, что за чушь! НИНА ПАВЛОВНА. – И что я его никогда не увижу – это тоже я чувствую. ГОЛОС УВАРОВА. – Ты устала, ты заработалась до того… Вот от этого… НИНА ПАВЛОВНА. – Можешь думать, как хочешь. Но как жаль, что ты его не знал, Серенький… Я его жена и тебе может казаться, что я говорю предвзято… Но Евгений – это необыкновенный человек… это герой… Это Илиада сегодня. Спокойный и в то же время стремительный. Я знаю, он дерется с упоением, - умно и дерзко, он весь в исканиях, он военный с головы до ног. Он одержимый в своей профессии, он шахматист в бою. Он уже много раз был ранен, но его ни разу не победили. Он вошел в войну глубоко подготовленным. Несколько месяцев тому назад мне прислал его друг письмо. Он рассказывает, как работал Евгений в одном воздушном сражении. Его истребитель вспыхнул в самом начале боя. Они думали, что они уже остались без командира. Но и этот бой он довел до конца, выиграл его и посадил машину на свой аэродром. Сняли его с машины почти без сознания, положили на траву. В это время неожиданный налет на аэродром немцев. Евгений вскочил, бросился в бой и выиграл опять. О нем рассказывают легенды. За его улыбку – истребители готовы к черту на рога… Да, я его не увижу… Это я знаю… останусь одна… навсегда… Кроме Евгения никто, никогда рядом со мной не будет… Ты понимаешь, о чем я тебе говорю? Никто не войдет в этот дом… Никогда… в наш дом… к Мишутке, к Ванечке… ГОЛОС УВАРОВА. – И мой дом. НИНА ПАВЛОВНА. – Ну пока, да. Но потом ты же женишься. Уваров появляется весь в мыле и, продолжая еще намыливаться, расхаживает по комнате. УВАРОВ. – Я? Да ты с ума сошла? К черту это дело! Стоит только на тебя посмотреть, как ты мучаешься. НИНА ПАВЛОВНА. – Почему же это я мучаюсь? Отнюдь нет. И странно, - вот когда умер наш отец, мамочка осталась без него моложе года на два, чем я сейчас. Тогда мне было три года, тебе семь. И мамочка не только не вышла замуж, но ей даже не осмеливались это предложить. А ты помнишь, как она была хороша? А почему же мне кто-нибудь помешает сделать тоже самое? Какая же цена моей любви к Евгению в таком случае? Мы люди близкие и поэтому мы можем говорить прямо. Это что же, - я опять кому-то буду говорить «люблю» опять кого-то ласкать?.. А как делают это другие – для меня непостижимо. УВАРОВ. – Ну, возможно, те у кого это ловко получается не могут похвалиться и говорить так о прежних своих отношениях с теми, кого они раньше любили – или думали, что любили. НИНА ПАВЛОВНА. – Возможно. И однако… те женщины, которые на это идут, кроме отвращения у меня ничего не вызывают. УВАРОВ. – А в обществе, которое мы создаем – это должно быть немыслимо! Согласен! Также как и немыслимы в эти часы, в каком бы минимальном количестве они не были – ворье, жулики и, вообще, какой бы то ни было… (уходит в другую комнату). НИНА ПАВЛОВНА. – И вот о том, что я останусь одна я написала ему письмо и мне кажется, что это очень важно ему знать еще раз. ГОЛОС УВАРОВА. – Слушай! А это письмо его может опечалить и взволновать, и стоило ли? Ты убеждена, что нужно было так написать? Оно не может ему помешать там? НИНА ПАВЛОВНА. – Нет, нет! Я понимаю, о чем ты говоришь. Но я написала ему так, что он еще больше поймет, как он прекрасен для меня, как он красив для сына и для меня, как он изумителен для той страны, которую он защищает, за которую он может умереть. А зачем эта земля, если она будет пустая, эта земля. Если на ней нет ни родных, ни близких чистых и ясных, как вот это утро, друзей и товарищей, которые тоже готовы в любую минуту за нас умереть. Ведь каждый куст нам на ней родной! Крапиву у изгороди и то я никому не отдам… люблю… ГОЛОС УВАРОВА (из Лермонтова). – Ее степей холодное молчанье, Ее лесов безбрежных колыханье, Разливы рек ее подобные морям. НИНА ПАВЛОВНА. – Вот только теперь немец понял, на какую землю он нарвался. Уваров появляется бритый, с полотенцем в руках, направляясь мыться. УВАРОВ. – И если 25 лет, которые прожили мы, были так хороши и взволновали мир, то как хороши и красивы должны быть мы сегодня! Вот в это утро, когда есть слава окровавленного бессмертного гордого Сталинграда – символа того, на что мы способны… Где идет сейчас такое сражение, и такого масштаба – какого не видел еще мир за всю свою историю. НИНА ПАВЛОВНА. – Я обязательно после войны свезу туда детей. И покажу им этот город. УВАРОВ. – И это будет, я знаю… Весь советский народ должен прийти к Сталинграду и встать перед ним на колени. И рванув дверь, сталкивается на пороге с какой-то сильно отремонтированной женщиной. И Уваров так испугался, что отпрянул назад, оставив женщину за дверью. УВАРОВ. – Опять эта твоя соседка? НИНА ПАВЛОВНА. – Что, нравится? УВАРОВ. – Тут же, к чертовой матери, - на порог не пускать. (Открывая дверь.) Прошу вас, извините, пожалуйста. СОСЕДКА. – Ах, что вы, что вы! Но я не одета. УВАРОВ. – Так смешнее. И пропустив в комнату соседку, Уваров исчезает за дверью. Нина Павловна села к столу и стала наливать чай. Соседка, через паузу. СОСЕДКА. – Кто это? НИНА ПАВЛОВНА (небрежно). – Так, один… СОСЕДКА. – Мужчина… Какой интересный… НИНА ПАВЛОВНА. – Чаю хотите? СОСЕДКА. – Только полчашечки. НИНА ПАВЛОВНА. – С удовольствием. Появляется Уваров умывшийся, вытираясь лохматым полотенцем. УВАРОВ. – Ну вот, я и готов. (Увидев соседку, испуганно.) О, господи… я и забыл. СОСЕДКА (обращаясь к Уварову). – А вы знаете… Я не имею удовольствия знать вашего имени, отчества… Уваров исчезает в другую комнату. ГОЛОС УВАРОВА. – Да, я вас слушаю, слушаю. СОСЕДКА. – Я собственно говоря, уже упрекала Нину Павловну… я думала – вот такая интересная женщина… и на моих глазах… ГОЛОС УВАРОВА. – «И на ваших глазах»… Я вас слушаю, слушаю… СОСЕДКА. – И на моих глазах и чахнет, и чахнет. ГОЛОС УВАРОВА. – Что вы говорите? НИНА ПАВЛОВНА. – То есть, как это я чахну? СОСЕДКА. – Ну, хоть бы раз к ней зашел кто-нибудь, хоть какой-нибудь мужчина? Уваров уже одетый появляется из комнаты. УВАРОВ. – Понятно… Но, однажды… вот наконец, однажды, ночью… НИНА ПАВЛОВНА. – Ну, а теперь успокоились? Серенький, вот твой стакан. СОСЕДКА. – По-видимому, старый знакомый? Как неожиданно вероятно? Или уже знали, где вы? (Нина Павловна кивает головой). Только собралась я спать… вдруг… слышу сегодня ночью какой-то радостный крик. Открываю дверь – и ахнула! Смотрю, Нина Павловна кого-то целует около своей двери. И как целует! Ну, думаю, слава богу. Неосторожно, правда, немного. Ну хорошо, что только я одна видела. А знаете, удивительное дело все-таки эта война. Я знаю несколько случаев, когда женщины, находящиеся в условиях эвакуации, встретили неожиданно старых друзей, когда-то им дорогих и близких… и несмотря на то, что прошло столько лет и каждый из них уже женат или замужем. И вот, представьте себе, это не мешает тому, что отношения когда-то любивших друг друга двух существ, вновь вспыхивают с необычайной силой. УВАРОВ. – Гм…, действительно поразительно… НИНА ПАВЛОВНА (Уварову). – Учти, что Маргарита Ивановна плохо слышит, поэтому говори погромче. (Соседке). Пейте чай. Сводку слыхали? Я проспала первый раз за все время. СОСЕДКА. – А собственно, зачем ее слушать? Я никогда не слушаю. Ну, серьезно. Ведь мы, ну я, живем один раз в жизни, ведь… Ну, как это выразиться, ведь я больше неповторима. Ведь больше меня уже никогда, никогда существовать не будет… УВАРОВ. – Надеюсь. СОСЕДКА. – Что вы сказали? НИНА ПАВЛОВНА. – Остынет чай. СОСЕДКА. – А я не люблю горячий. И вот, живя один единственный раз… и попасть в войну… Ну это я вам доложу, что мы влипли здорово. Ну, я вас спрашиваю, - а жить когда? Когда жить? Ответьте мне, пожалуйста. НИНА ПАВЛОВНА. – А вот для других людей война помогла еще глубже раскрыть их натуру. Их способности. Я тоже хочу быть такой. Сын мой тоже будет таким. УВАРОВ (вдруг развеселившись). - Нет, это прелестно. Это вы серьезно, Маргарита Ивановна? Кажется я не ошибся? А вот я места себе не нахожу от злости… Но, что я могу поделать. Столько заявлений в Наркомат послал, чтобы меня отпустили с завода. НИНА ПАВЛОВНА. – И не надо тебя отпускать, Сережа. Неумно это будет, не по-хозяйски. Ты великолепный инженер, блестящий организатор… УВАРОВ. – Но это мне не мешало быть и великолепным охотником! И еще совсем неясно, что лучше. На мой взгляд, я лучше охотник! Иные, когда получали отпуск… ехали в Сочи… А я лет десять тому назад попал в Сочи – и проклял. Ну, того и гляди, что из-за пальмы выскочит официант с салфеткой. Ну, какой это отдых! К дьяволу! Вот в горах я был – это да. Сурово… Мощно… НИНА ПАВЛОВНА. – А море? УВАРОВ. – Ну море, правда… Нет, горы лучше! Но я зиму люблю… зимушку… Нет, то ли дело отпуск зимой, в декабре, да с хорошей компанией… Вот когда работал в Ленинграде… с ружьишком за плечом, собака «к ноге»… да в леса, под Ладогу или под Онегу – на медведя. Нет лучше, ей богу, и умнее трудно придумать. И бывало, обложишь берлогу, вынудишь его выйти… и вот тебе появится эдакий Михаил Иванович… пудиков на 25…. Злой… не приведи господи! И морда… до того хорошая! И стрелять жалко… ведь все же тоже русский… А немца стрелять? – Братцы, да это же одно упоение! Охотник я, Ниночка, охотник. Лесником мне быть. В отца я. Не любил город отец, хоть и прожил в нем всю свою жизнь. А вот лес… Ну русские леса – это неслыханно! (Соседке.) Но, простите, я перебил вас. СОСЕДКА. – Да, а кто же этот военный, который сегодня заходил к вам, ходил по саду? НИНА ПАВЛОВНА. – Какой военный? СОСЕДКА. – Правда, я была в конце нашего двора и разобрать отчетливо было довольно трудно. Но по-моему военный, с палочкой. УВАРОВ. – Когда? СОСЕДКА. – Сегодня утром. Эх, Нина Павловна, да вы кажется… приятно… приятно… НИНА ПАВЛОВНА. – Нет, у меня никто не был, кроме… СОСЕДКА. – Ах, черт подери! Неужели это к вашим соседям, к Ермолаевой? Ну, конечно, муж ее в командировке… НИНА ПАВЛОВНА. – Чем у вас башка набита? СОСЕДКА. – Что вы сказали? УВАРОВ. – Кушайте чай. СОСЕДКА. – Ну, ясно к ней. Ведь двери ваши рядом. Ну я издали, со двора и не разобрала в какую дверь. Интересный такой. Правда, я его анфас не видела, я видела только в профиль, когда он проходил мимо меня и пошел в сторону вашего домика. Нет, Ермолаева Клавдия Петровна, мне положительно нравится. Не успел муж уехать в командировку… Ну, а что же делать, а делать-то что? Жить-то как? Ведь мы же, вы поймите, мы больше неповторимы. Молодец, Клавдия Петровна. Интересно, кто это такой к ней? Два сюрприза в течение одних суток. НИНА ПАВЛОВНА. – Первый, это я? СОСЕДКА. – Н-да… Не скрою… УВАРОВ (Нине Павловне). – И много сюда таких зверей понаехало? (Нина Павловна отрицательно кивнула головой.) Я бы на месте узбекских товарищей, вот таких бы сразу за горло и в большой котел. (Соседке громко.) Что мыло есть в городе? СОСЕДКА. – Что? Мыло? Ой, с мылом очень плохо! УВАРОВ. – Вот видишь, Нинка. А опыт подсказывает, что из такой дряни, если ее сварить, - мыло неплохое получается… НИНА ПАВЛОВНА (едва сдерживая хохот). – Сергей! Я встану и уйду. СОСЕДКА. – Вы собираетесь уходить? Что же это я? Нина Павловна, сегодня кажется день вашего рождения? УВАРОВ. – Но, к сожалению, Нина Павловна, вас пригласить не может. СОСЕДКА. – Я понимаю… понимаю… Но, вы конечно, будете? НИНА ПАВЛОВНА. – Разумеется. СОСЕДКА. – Ну, вот и прекрасно. И знаете, что я вас посоветую: - хоть на сегодняшний вечер, - забудьте вы все эти сводки! Отдохните вы от всего этого душой и телом. У нас такой народ, что если на фронте что-либо отдадут или возьмут – все уши прожужжат. Никому покоя не дадут. Так, что все равно услышите. Вы посмотрите, что сегодня на улице делается…, я уже выходила… НИНА ПАВЛОВНА. – А что, что Сталинград? УВАРОВ. – Что-нибудь новое? СОСЕДКА. – Понятия не имею. Только и слышишь – Сталинград, Сталинград. Да если бы даже захотела послушать, разве пробьешься сквозь эти толпы к радиорупорам, или к витринам со сводками. Столько народу, что даже обходить по дороге приходится. Дня два тому назад даже из-за этого, представьте себе, в арык ввалилась. Ужас! УВАРОВ. – Нет, нет? Честное слово? В арык? И разбились? СОСЕДКА. – И так разбила колено… УВАРОВ (Нине Павловне). – А вот говорят, что бога нет. Есть бог, есть Ниночка. НИНА ПАВЛОВНА. – Одумайся. (Соседке.) Ну, а лица у людей какие? УВАРОВ. – Не волнуйся. Лица у людей теперь будут только веселыми. Именно этот город Сталин превратит в такую твердыню, что немцы забудут про идиотскую затею победить нас. (К Маргарите Ивановне.) А ваш муж тоже на фронте? СОСЕДКА. – Я вам отвечу на это так. Во-первых, за своего мужа я спокойна. Еще не родился тот немец, который его убьет, и еще не изобретена та пушка, которая до него дострельнет. УВАРОВ. – Он что же не на фронте что ли? СОСЕДКА. – Разрешите мне уклониться от этого вопроса. Кроме того, меня мало это интересует. Мои отношения с мужем всегда были немного натянутыми. НИНА ПАВЛОВНА. – А какие отношения у вас с тем, кто сейчас бывает у вас, всегда обвешанный какими-то пакетами? СОСЕДКА. – О, это очень милый, очень милый человек. Солидный. Умница. Одним словом – огромный человек. И как жаль, что мы встретились с ним так поздно. НИНА ПАВЛОВНА. – А кто он? Чем он занимается? СОСЕДКА. – Он заведует одним магазином. УВАРОВ. – Вор? СОСЕДКА. – Ну что вы? НИНА ПАВЛОВНА (серьезно и просто). – И по-моему вор. Я просто убеждена в этом. СОСЕДКА. – Но, позвольте, позвольте! Какие у вас к тому основания? Так вы всех заведующих магазинами будете считать… так как вы их называете… НИНА ПАВЛОВНА. – Зачем же всех. Я про всех не говорю, и это было бы неправильно. А вот ваш – вор. Вот увидела и решила. СОСЕДКА. – Ну как же так? С одного взгляда… Неужели даже по лицу заметно? УВАРОВ. – Уверяю вас. СОСЕДКА. – Нет, это глупости. Это не может быть. И… и… так нельзя. НИНА ПАВЛОВНА. – А почему нет? Ну вот, например, мой знакомый едва взглянул на вас и… СОСЕДКА (нетерпеливо). – Ну, ну… И что он вам сказал про меня? Это очень интересно… НИНА ПАВЛОВНА (Уварову). – Можно? УВАРОВ. – Пора, давай! НИНА ПАВЛОВНА (абсолютно спокойно). – Тут же к чертовой матери, говорит, на порог не пускать. СОСЕДКА. – Ах! Соседка как сидела, так и застыла. В это время раздался стук в дверь. НИНА ПАВЛОВНА. – Да, да.
И вошел весь в каких-то пакетиках, даже в карманах пальто пакеты – субъект. НИНА ПАВЛОВНА. – А вот собственной персоной и сам заведующий магазином. И Нина Павловна уже не могла от хохота сидеть. Она вскочила из-за стола и бросилась на кушетку. УВАРОВ (субъекту). – Давай! Давай! СУБЪЕКТ. – Прошу простить. Покорнейше прошу простить. Тут видите ли Маргарита Ивановна оставила на своих дверях записочку, что она у вас и я бы не побеспокоил вас, но я, видите ли, кое что принес и мне необходимо передать Маргарите Ивановне. (И взглянув на Маргариту Ивановну.) Боже мой! Что с вами Маргарита Ивановна? Что с вами? СОСЕДКА (глухо). – Уведите меня отсюда. УВАРОВ (спокойно продолжает пить чай). – И быстро! И чтобы она не смела сюда приходить больше никогда. Слышите? СОСЕДКА (глухо субъекту). – Уведите меня. Сейчас же. УВАРОВ (пьет чай, читая газету). – Давай, давай! (И что-то увидев через окно.) И скорей. Вон к вам гости, Маргарита Ивановна. Ну, конечно, это в вашу дверь стучатся. Милиционер и какие-то двое военных. (Уже у балкона кого-то спрашивает.) Вам, Маргариту Ивановну? (Показывает.) Ну, это такая… Вот такая… Она у нас. Да, да. СОСЕДКА. – Что вы делаете? УВАРОВ (соседке радостно). – К вам! (И опять в сад.) А может быть вам и заведующего магазином? СУБЪЕКТ. – Что он делает? УВАРОВ. – Берите и его. Пожалейте человека. Бьюсь об заклад, что ему самому осточертело пребывать в состоянии «вот-вот, сейчас схватят». Сделайте, доброе дело. Смотрите, какой симпатичный… Что? (Субъекту.) Как ваша фамилия? СУБЪЕКТ (внезапно.) – Кнопкин. УВАРОВ (в сад). – Кнопкин устраивает? СУБЪЕКТ. – Ой, боже мой! УВАРОВ (как само собой разумеющееся). – Ну, тебя и ищут. Браво! Лезь под кушетку! НИНА ПАВЛОВНА (на кушетке в испуге, с хохотом). – Ай! УВАРОВ. – Назад! (Субъект исчез, Уваров в сад.) Исчез! Принимайте в дверях. (Подходит к столу и пьет чай, читая газету.) Ну ничего, ничего, Ниночка. Верь, мы еще доживем, мы еще увидим, как в нашей стране не только не будут подавать руки всякого рода паршивцам, но и будут изничтожать их. Очень хорошо! За окном раздался гудок машины. Уваров вскочил и бросился к Нине Павловне. УВАРОВ. – Моя машина! Целуй! И в незакрытую дверь опять вошел знакомый нам полковник и видит, как Уваров целует хохочущую на кушетке Нину Павловну. И полковник решительно вышел из комнаты. УВАРОВ. – Сестренка, родная, ты ли это? НИНА ПАВЛОВНА. – Сколько мы с тобой не виделись? УВАРОВ. – Шесть лет. НИНА ПАВЛОВНА. – Нет, уже семь. Опять гудит машина. УВАРОВ. – Нет шесть! Где портфель? НИНА ПАВЛОВНА. – Нет, семь! УВАРОВ. – Нет шесть! Где портфель, черт подери?! НИНА ПАВЛОВНА. – Нет семь. УВАРОВ. – Нет шесть. Где проклятый портфель?! НИНА ПАВЛОВНА. – Вот портфель. Семь! УВАРОВ. – Шесть. Есть портфель. Итак, я и мой завод на Востоке! И как это получилось?!.. И заметь, Нинка, - это последние эвакуированные заводы. Больше не будет! Во, какую махину, мы большевики, провернули. Всю промышленность перебросили во время войны. И куда! Попробуй, достань! И уже работает. И еще как! Как не работала никогда раньше! И перебросили куда? Взглянешь на карту – оторваться нельзя. Урал… Сибирь… Средняя Азия… До чего сейчас по всему Союзу все правильно расположено. Красота! И какие перспективы это дает в будущем, для этих мест, где сейчас осели заводы – это неслыханно. А вот теперь посмотрим, как немец начнет выкручиваться. И итальянцы. Куда они начнут перебрасывать свою промышленность, когда их погонят. Скоро! Очень скоро! Привет! НИНА ПАВЛОВНА (внезапно). – Стой! Уваров уже рванул дверь. УВАРОВ. – Что такое? НИНА ПАВЛОВНА. – А может быть этот человек в военном, который приходил, искал меня и не нашел? Может быть, он с какими-нибудь вестями от Евгения? УВАРОВ (через паузу и решительно). – Не было этого! (и исчезает). Конец первого акта. АКТ ВТОРОЙ Есть в наших военных госпиталях комнаты отдыха. Вот такая комната и на сцене. Она красивая, большая, много цветов, много воздуха, света. Перед открытым большим балконом, за которым виден восточный город, - в глубоком кожаном кресле, около которого стоят костыли, сидит в халате и смотрит на город сильно пожилой, седой и красивый полковник Охременко. Великолепно звучит рояль, за которым сидит худенький стройный майор узбек Алим Джалилов и то, что он будет играть обязано вполне аккомпанировать тому, что будет происходить в начале этого акта. Высокий, с палкой в руке, которая служит ему поводырем, одетый также в больничный халат, молодой красивый и слепой блондин капитан Гагов – входит в комнату. Дело близится к вечеру. ГАГОВ. – Алло, Амур!.. Амур здесь? Говорит Урал! Слушай Амура! ДЖАЛИЛОВ (не прекращая игры). – Да, да. Амур здесь. Амур слушает. ГАГОВ. – Противник, атакованный одновременно и в лоб, и с фланга, - как я и предполагал, - растерялся, чем я тут же воспользовался, ворвался в его траншеи. ДЖАЛИЛОВ. – Не верю! Не может быть! ГАГОВ. – А где же Марс? Алло, Марс! Говорит Урал! ОХРЕМЕНКО (не поворачивая головы). – Да, да Амур! Марс слушает. ГАГОВ. – И почему вы боялись к нему идти? Непонятно. Наш начальник госпиталя просто прелесть. Кстати, как он выглядит внешне? ДЖАЛИЛОВ. – Очаровательный, милый, седой. ОХРЕМЕНКО. - … который выслушав вас? ГАГОВ. – В начале, по-видимому, был немного смущен, пробовал отказать, мотивируя тем, что мы только сегодня ночью прибыли в его госпиталь, и что необходимо после такого длительного, дальнего пути, и всяких прочих неудобств, связанных с эвакуацией нас из полевого госпиталя, из-под Сталинграда, с довольно долгим последующим пребыванием в санитарном поезде… ОХРЕМЕНКО. – Теперь вы понимаете, почему я к нему не пошел… И не замечаемый присутствующими вошел в комнату отдыха тот самый полковник, которого мы видели в 1-м акте. И тут же ушел. А Гагов продолжал. ГАГОВ. – И что это вообще решительно не полагается, и что он уже очень сильно раскаивается в том, что разрешил подобное полковнику Евгению Стоянову и тем самым подал пример другим. ДЖАЛИЛОВ (не прекращая игры). – Вот в этом самом месте, конечно, начальник госпиталя уронив голову на руки, разрыдался. ГАГОВ. – Но я ему объяснил, что во-первых, нет правил без исключения и что нужно понять как дорого все это нам, после того, что мы пережили… ОХРЕМЕНКО. – А нельзя ли было обойтись вот без таких слов… Терпеть не могу. ГАГОВ. – Пробовал, но не вышло. Пришлось доказывать, как важно нам побывать в обстановке милой семьи, с которой пошел утром встречаться один из самых славных наших боевых товарищей полковник Стоянов, который так много нам рассказывал о своей семье, о своем сыне Мишутке, о своей чудесной жене, у которой, кстати, сегодня день рождения… ДЖАЛИЛОВ (не прекращая игры). – И входит муж! Герой! ОХРЕМЕНКО. – Вот это день! Вот это встреча, я понимаю. Короче! ГАГОВ. – Короче! Нам просто категорически необходимо побывать в семье Стоянова, который так упорно нас приглашал, чтобы и мы могли отдохнуть, ощутить еще полнее все то, за что мы, ей богу, не плохо дрались. ОХРЕМЕНКО. – Ну как сказать. Смотря где. ГАГОВ. – Что этот вечер перенесет нас как бы и в нашу семью, которая где-то далеко сейчас и без нас… Как они там живут без нас… Ведь об этом на фронте думает каждый боец… каждый… И это ведь очень важно. ОХРЕМЕНКО (раздраженно). – Ну отпустил он, наконец, или нет?! ГАГОВ. – А как же! ДЖАЛИЛОВ. – Не верю! Не может быть! ГАГОВ. – Через 30 минут сестра-хозяйка выдаст нам форму, в 20.00 минут у подъезда внизу будет стоять его легковая машина, предоставленная им в полное наше распоряжение. ДЖАЛИЛОВ. – Ай хулиган! Ай умница! И опять не замечаемый присутствующими вошел в комнату отдыха тот самый полковник, который уже теперь снял военную форму и был в больничном халате и облокотившись на косяк двери застыл. А Гагов продолжал. ГАГОВ. – И как только полковник Стоянов, как мы условились, позвонит нам из своего дома… ОХРЕМЕНКО. – Представляю себе, что у него там сейчас делается. ГАГОВ. – Мы тут же в машину… ДЖАЛИЛОВ (продолжая играть). – Браво, браво! ГАГОВ. – Мы по пути обязательно купим цветы. ОХРЕМЕНКО. – Здесь весь город в цветах. ГАГОВ. – Все! Вопросы есть? Нет? Так как вы оцениваете мою работенку? ДЖАЛИЛОВ. – А так, - если вас это устраивает, то все дальнейшее, что я сейчас буду импровизировать на рояле – будет воспроизводиться в честь вас. ГАГОВ. – А нельзя ли то, что я вам сегодня напел, и вы уже выучили… ДЖАЛИЛОВ. – Опять? Но некоторые говорят, что это… ну, как это… чепуха… хотя, лично мне нравится… ГАГОВ. – А поэтому давайте плевать на то, как это оценивают другие. ДЖАЛИЛОВ. – Договорились. И он негромко, но здорово заиграл «Помнишь ли ты, как улыбалось нам счастье». И полковник Стоянов, присутствие которого все еще продолжали не замечать, медленно пошел к балкону, а Гагов тут же обращаясь к Охременко, говорил. ГАГОВ. – А вы, полковник, расскажите мне про этот город, потому что… (Совершенно пораженный Джалилов видит идущего к балкону Евгения Стоянова, но продолжает играть.) …потому, что… (Услышав рядом с собой чьи-то шаги.) Кто это идет?.. (Стоянов молча подходит ко второму креслу. Охременко, увидев Стоянова от удивления буквально раскрыл рот. Стоянов садится в кресло. А Гагов продолжает говорить.) …потому что последнее… Кто это пришел?... Потому, что последнее, что осталось в зрительной памяти – это был пылающий Сталинград… И мы гвардейцы идем в атаку… врываемся в здание… бои идут на переплетах лестниц… Когда мы, вышибая немцев, стали все выше и выше подниматься по лестницам, сквозь разбитые окна… сквозь пробитые стены все шире стал вырисовываться пылающий город… И вот тут я вдруг увидел соседний дом, в который ворвалась наша морская пехота. Кто в черных бушлатах, кто только в полосатых тельняшках, иные и обнаженные, молодые, красивые моряки дрались героически. Они дрались в прихожих, в столовых, в кабинетах, в детских спаленках, откуда они вышвыривали с высоты нескольких этажей эту сволочь. Нет моряков… Этого я не забуду никогда… А потом вдруг взрыв… и я… А что это за город… куда нас привезли? ДЖАЛИЛОВ. – Об этом, конечно, должен рассказать я… Это моя родина. ГАГОВ. – Нет, нет. Ты играй, ты расскажешь потом и подробно. А пока нет звонка от Стоянова, я прошу вас, полковник, расскажите вы мне, что это за город. И вдруг все услышали, как Стоянов проговорил. СТОЯНОВ. – Город на Востоке. Я раньше бывал здесь и много летал по этой стране. Я знаю… И нужно видеть ту страшную паузу слепого Гагова, который узнал по голосу Евгения Стоянова. Нужно видеть те взгляды Охременко, Алима Джалилова, которые вместе с Гаговым почувствовали в неожиданном возвращении Стоянова, в том спокойном тоне, что произошло нечто ужасное. Но это были настоящие мужчины, и поэтому разговор продолжался. ГАГОВ. – Большие здания? СТОЯНОВ. – Большие, но не высокие потому, что тектоническая природа почвы в этой части земного шара не позволяет иначе. Однако, отдельные здания, в частности старинные мечети, гробницы великих предков узбекского народа, поражают и высотой, и своей архитектурой, я бы сказал, ажурной грациозностью, и стоят чуть ли не тысячелетия… ОХРЕМЕНКО. – Как же так? Это вызывает вопросы. СТОЯНОВ. – Ответы на эти вопросы просты. Утерян секрет древних великих восточных архитекторов. Они знали, что-то такое, что мы не знаем. ГАГОВ. – Где мы находимся? СТОЯНОВ. – В красивом большом здании, где сейчас госпиталь. В большой комнате отдыха на третьем этаже. Дом на холме, а потому… ГАГОВ. – Что вы видите? СТОЯНОВ. – Я и полковник сидим у открытого балкона и видим город. Заходит солнце. Вот еще немного и оно скроется с глаз. Смотрите, как быстро темнеет в городе. В этой части земного шара как-то сразу наступает и утро, и сразу начинает темнеть. Прямо внизу большой зеленый сквер, с маленькой площадью посредине, аллея с фонтанчиками, из которых стремительно взвивается красивая водяная пыль. В сквере растут платаны, адамово дерево, с огромными листьями, знакомые акации. В площадь звездообразно вливаются несколько широких, хорошо асфальтированных улиц… ГАГОВ. – Красиво? ОХРЕМЕНКО. – Очень… Очень! СТОЯНОВ. – Вдоль улиц журчат арыки. Гордо стоят пирамидальные тополя. Вот бесшумно ступая идут верблюды. Семенят ножками ослики. Вот медленно поворачиваются огромные колеса арбы, которую обгоняют несущиеся блестящие машины. Красива и толпа на улицах. Я успел сегодня много изъездить на автомобиле. Я побывал на заводах, я был за городом, меня возили в ближайшие кишлаки. Среди узбеков у меня много друзей. Многие, я узнал, ушли на фронт. Нескольких я встречал в Сталинграде. А с теми, кого успел встретить, пробыл весь день… из того, что я успел узнать от них и увидеть сам, я понял, что здесь в Узбекистане свершилось нечто великое. Узбекистан принял миллионы эвакуированных людей, дал им работу, жилье, он приютил сотни тысяч детей, разместил десятки заводов, наладил производство, организовал сам множество новых предприятий, чтобы снабдить, накормить всех прибывших, а главное, еще давать и фронту. Они перевернули все свое сельское хозяйство, провели грандиозную работу и, усилив ирригационную системы, увеличили посевную площадь. Вообще, сделали такое… ОХРЕМЕНКО. – Вопреки тем, кто рассчитывал на разобщение национальностей Советского Союза… Во, дураки-то! СТОЯНОВ. – А вместо этого получили, - и примером этому может служить советский Узбекистан, - мощную индустриальную и сельскохозяйственную страну, чье участие в этой войне стало самой блестящей страницей ее истории… ОХРЕМЕНКО. – Мы берем с вас слово, Стоянов, что вы поможете нам здесь поездить и повидать побольше. СТОЯНОВ. – Джалилов это сделает лучше. Алим, ты слышишь? Потому, что мне кажется, что я уже опять здоров, и на этих днях двину обратно на фронт… А какие здесь встречаются очаровательные места… Смотрите, какие чудесные разноцветные халаты, белые шелковые костюмы, и при этом оливковые глаза, тончайшие бесчисленные чудесные косички, заплетенные девушками, непередаваемой мужественной красоты бронзовые и седые старики. А какие красивые плоды, фрукты. ОХРЕМЕНКО. – Вон несут виноград в корзинах. СТОЯНОВ. – А вот везут белоснежный хлопок… как облако. ОХРЕМЕНКО. – Какие огромные янтарные дыни несут… Смотрите… СТОЯНОВ. – И кругом, везде столько цветов… И я сегодня увидел цветы такой окраски, что после этого невозможно не поверить в существование райских садов. И над всем этим высочайшие горные вершины, покрытые льдом, которые еще сверкают в лучах уже невидимого солнца. ГАГОВ. – И не стреляют… ОХРЕМЕНКО. – Уму непостижимо. СТОЯНОВ. – Представьте себе. ОХРЕМЕНКО. – И небо чисто… И нет самолетов. СТОЯНОВ. – И по вечерам горит везде свет, толпы народа на улицах. Смотрите, какая лавина людей вливается в ворота парка, где сегодня большой концерт, весь сбор которого поступит на постройку танковой колонны. И я даже отсюда вижу огромные буквы на афишах, в которых объявлено, что сегодня в парке будет выступать Халима Насырова. Вот кого советую вам послушать. Чудесная певица… и будет фейерверк. Слышите, как заиграл оркестр в парке? Ясно доносится музыка из парка, и Джалилов оставил рояль. ГАГОВ. – Непостижимо… после всего… просто непостижимо… такая жизнь… не укладывается в голове… И как хорошо, что это есть. Правильно для фронта. Фронту нужно – это хорошо действует на фронт, когда в тылу крепко и хорошо. На фронте очень много думают об этом. Мы все это должны рассказать, когда вернемся. Кто-то из нас должен это записывать. Алло, Амур? Слушай Амур! ДЖАЛИЛОВ. – Да, да. Амур слушает. ГАГОВ. – И в самые ближайшие дни ты начнешь нас водить и рассказывать нам все о своей стране. ДЖАЛИЛОВ. – Есть, есть. ОХРЕМЕНКО. – И самым обстоятельным образом, а не то я не сдержу обещания, и не успеют твои старики, твоя жена, которые где-то уже сейчас несутся к тебе из кишлака, - ворваться сюда, обнять тебя, - как я расскажу им, за что у тебя ордена. Как ты рискуешь всем… там, на фронте. ДЖАЛИЛОВ. – Но, товарищ полковник, мы же условились. ОХРЕМЕНКО. – Молчать! Ну, хотя бы только о том, как ты чуть не сгорел в танке, а затем все-таки потушил, повернул его поперек улицы и как сыч просидел в нем трое суток, пока не расстрелял весь боезапас. Молчать! ГАГОВ. – И я даже припоминаю, что среди обороняющих этот квартал возникло стихийное движение за то, чтобы тут же обратиться в местный Горсовет с ходатайством немедленно переименовать в твою честь эту улицу, где ты отбивался в горящем танке. ОХРЕМЕНКО (смеется). – Да, да, да. Молчать! Разве тебе не жалко жену и своих стариков? Молчать! ДЖАЛИЛОВ. – Есть молчать! ГАГОВ. – Но неужели все-таки горит везде в городе свет? СТОЯНОВ. – А как же? А вот, смотрите, как всюду стали зажигаться огоньки. Как сразу осветился весь парк. Еще яснее доносится музыка из парка. ДЖАЛИЛОВ (обнимая Гагова). – А как тебе нравится эта погода в октябре? ГАГОВ. – И такой же теплый вечер, как и тогда… Поэтому я и просил тебя играть то, что услышал однажды летом под Москвой в одной дачной местности. Где-то вот так же звучал рояль. А я шел, я шагал, как может только шагать в мои годы молодой человек. И я так догадываюсь, что было еще немного темнее, чем сейчас. И вдруг, у какой-то дачи, окруженной зеленым деревянным заборчиком, за которым было столько жасмина и так пахло жасмином, - вдруг, открылась калитка… и вышла она… ОХРЕМЕНКО. – Гм… Это приятно… Ну, ну… ГАГОВ. – Она была… ДЖАЛИЛОВ. – Ай, умница! Ай, хорошо рассказывает. СТОЯНОВ. – Нечто подобное… ГАГОВ. – Я просто застыл, как вкопанный, не в силах произнести ни слова. Затем, из глубины тенистого и темного сада раздался голос, по-видимому, ее матери, которая звала ее… и она исчезла. СТОЯНОВ. – И остался один запах жасмина… ОХРЕМЕНКО. – И ты. И луна. Луна была? ГАГОВ. – Луна была. ДЖАЛИЛОВ (вздохнув). – Я однажды, вот точно так, простоял весной под одним персиковым деревом, чуть не сутки. За доктором даже хотели посылать! ГАГОВ. – И вот стою сейчас и думаю, что как я счастлив сейчас, что я ее после этого никогда больше не встретил, что я ее больше никогда не увидел, что это, несомненно, была она… моя будущая жена. И как хорошо, что этого нет…, что я один… я не с ней. ОХРЕМЕНКО. – А что же тут хорошего? ГАГОВ. – Потому что, если бы меня сейчас сфотографировали и карточку послали бы ей, - сразу бы сошла с ума. ОХРЕМЕНКО. – М-да… А вы знаете, капитан, что вы все же любите себя взвинчивать. А собственно, какие у вас к этому основания? ГАГОВ. – А основания у меня очень простые. Мне 25 лет. Всего. Ей было бы сейчас 20, так мне кажется. У нас был бы ребенок. И вот, вдруг, сейчас я явлюсь к ней… ДЖАЛИЛОВ. – Герой!.. Ее муж!.. Отец ее ребенка!.. На груди ордена! СТОЯНОВ. – Ну, в общем…, все так, как у меня… ГАГОВ. – Нет, не как у вас, а как у меня. Я слепой. СТОЯНОВ. – Полковник прав, что вы любите сильно преувеличивать серьезность своего положения, которое иногда вот другим… ДЖАЛИЛОВ. – Ведь я своими ушами слышал утром, после того, как ушел Стоянов… (смутился) Как говорили вам врачи, что вам вернут зрение. ГАГОВ. – Они говорят это всем. ДЖАЛИЛОВ. – А я сознаюсь, что я спрашивал об этом врачей без вас. ГАГОВ. – И что же? ДЖАЛИЛОВ. – Полковник, ведь вы же при этом присутствовали? (Охременко качает головой.) Да, да. Вот потому-то вас и привезли сюда, что здесь творит чудеса старик Филатов. ОХРЕМЕНКО. – И ассистент его нам сказал, что послезавтра вас переведут в его клинику, подготовят к операции. ГАГОВ. – И я опять увижу утро, товарищей, летающих птиц, цветы… и опять Сталинград?.. СТОЯНОВ. – Наберитесь терпения, капитан, и все будет. Есть вещи пострашнее, когда действительно нет выхода. И наступила пауза. И вдруг, полковник схватил костыли. Встал. Пошел, стуча ими по полу. Вышел на середину комнаты. Застыл. И жестко сказал. ОХРЕМЕНКО. – Простите. Хватит с меня. Довольно! К черту! К дьяволу Стоянов! И если мы ваши боевые друзья, с которыми вас немало связывает, говорите начистоту. ГАГОВ. – Вы Стоянов, вероятно, воображаете, что мои воспоминания возникли случайно? Мне будто не о чем было говорить? Вы полагаете, что после того, как вы неожиданно возвратились сюда, меня интересовала моя слепота? Я ее получил в Сталинграде – и горжусь. Я просто не знал, что говорить… я думал только о вас. ДЖАЛИЛОВ. – А я как мальчишка… Довольно! Полковник Охременко, опираясь на костыли, грузно стоял посреди авансцены, уставившись взглядом в зрительный зал и через большую паузу, не поворачивая головы, еще более жестко, сказал Стоянову, который продолжал спокойно сидеть в кресле перед балконом. ОХРЕМЕНКО. – Выкладывайте на чистоту! Что у вас там случилось, Евгений? Вы молчите? Может быть, нам уйти? (Через паузу.) Джалилов! Гагов! Пошли! И они пошли. Стоянов сидел в кресле. Он смотрел туда, где горели огни города. И через паузу. СТОЯНОВ. – А что вас, собственно интересует? (И трое не отвечая вышли. Стоянов, так же не поворачивая головы.) Алешка Охременко! Гагов! Алим! Назад ребята! И трое вернулись и остановились у дверей. СТОЯНОВ. – Вы что, не можете ответить? Хорошо. Вот три кресла. Садитесь рядом. Но, предупреждаю… Ну, хорошо… хорошо… вначале садитесь. (И трое сели.) Ну, задавайте вопросы. ОХРЕМЕНКО. – Что случилось? СТОЯНОВ (рассмеялся). – Ничего особенного. ОХРЕМЕНКО. – Хорошо. Были по тому адресу? СТОЯНОВ. – Был. ОХРЕМЕНКО. – Нашли своих? СТОЯНОВ. – Своих? Нет, не нашел. ОХРЕМЕНКО. – Так… Вы сына видели? СТОЯНОВ. – Нет, сына я не видел. Нет, лгу. Я подошел к решетке сада, которая окружает Дворец пионеров. Мне кажется, я видел среди играющих детей его, он ходил обнявшись, с каким-то мальчиком. Мне писали, что он бывает там. А может быть, это был и не он. ДЖАЛИЛОВ. – А Нину?.. Нину Павловну?.. Кажется так? Ну, правильно! Нину Павловну видели? СТОЯНОВ. – Да. (И расхохотался). ГАГОВ. – Недавно? СТОЯНОВ. – О, нет. Сейчас 20 часов 50 минут. А это было в девять утра. С тех пор прошло уже 11 часов. Я заходил два раза, пробыл всего несколько секунд. И ушел. ГАГОВ. – Где же вы были эти 11 часов? СТОЯНОВ. – Ходил один по улицам… Затем встретил своих друзей… ездил… Да я же рассказывал.. и друзья до сих пор не отпускали меня от себя. Возили меня в кишлаки, на заводы и только после того, как я им обещал, что я обязательно буду у них, они меня отпустили. Я пришел сюда. ДЖАЛИЛОВ. – Скажите… А Нина Павловна вас видела? СТОЯНОВ. – Нет. ГАГОВ. – Как нет? А вы ее видели? СТОЯНОВ. – Да. ДЖАЛИЛОВ. – Ничего не понимаю. ОХРЕМЕНКО. – Сдаемся. СТОЯНОВ (расхохотался). – Ага! ОХРЕМЕНКО. – Что случилось, Евгений? Мы трое ваши товарищи. Мы глубоко взволнованы. Расскажите! СТОЯНОВ. – Ничего особенного. Она здесь. Не в больнице. А дома. Жива. Здорова. Сын во Дворце пионеров. Это я уже кажется… Так о чем я говорил? Ах, да. Она была дома. Их было двое. Хотите дальше? Трое оцепенели. ОХРЕМЕНКО. – М-да… Здорово… СТОЯНОВ. – Это здорово? А, по-моему, чепуха. Вот когда 29 августа в 7.00 мы вылетели сопровождать наши бомбардировщики, которые шли на Котельниково, и нас было тридцать, а мессершмитов навалилось на нас по дороге 60, и мы тридцать начали их валить и сбили 27, сами потеряли всего семь – вот это было ничего. А это… довольно банальная история. ГАГОВ. – Нет, это вы серьезно? СТОЯНОВ. – Абсолютно. Чистый счет, показанный землей. Их 27, а наших 7. ДЖАЛИЛОВ. – Он не про это. СТОЯНОВ. – А про что? А… понял. Ну, конечно, серьезно. ОХРЕМЕНКО. – Позвольте… гм… позвольте еще один вопрос. СТОЯНОВ. – А не хватит? ОХРЕМЕНКО. – И вот, увидев двоих, вы просто… СТОЯНОВ (через паузу). – Вы с ума сошли! Ну, конечно. Просто повернулся и тихо вышел. ГАГОВ. – Очень хорошо. ДЖАЛИЛОВ. – Не знаю… получилось бы так у меня? ОХРЕМЕНКО. – Вот это и был мой вопрос. СТОЯНОВ. – Откровенно говоря, я не ожидал, что это будет настолько смешно… Собственно, вот только у самого госпиталя я перестал смеяться. ОХРЕМЕНКО. – М-да… Довольно долго смеялись. СТОЯНОВ. – Ну, все? ОХРЕМЕНКО. – Все. СТОЯНОВ. – И чтобы, больше ни звука. (Встал и пошел.) Мне нужен лист почтовой бумаги. ГАГОВ. – В верхнем ящике столика у моей кровати. СТОЯНОВ. – Конверт? ДЖАЛИЛОВ. – Найдете у меня. ОХРЕМЕНКО. – Автоматическая ручка валяется рядом с цветочной вазой. СТОЯНОВ (улыбаясь). – Я обещал своим дьяволам в эскадрильи, что как только приеду сюда – тут же написать им. Вот я и напишу: «Уже выздоровел, днями возвращаюсь». Воображаю их рожи. Спасибо. (И ушел. Большая пауза). ГАГОВ. – Он ушел? ДЖАЛИЛОВ. – Да, ушел. ГАГОВ. – Что же это такое? (Поднялся с кресла, стал ходить по комнате.) Что же это такое братцы? ДЖАЛИЛОВ. – И завтра и послезавтра приедут сюда ко мне мо жена, мои старики из кишлака, которым я уже написал, что я приеду и привезу к нам в Шахимардан гостить всех вас, а главное Стоянова, его жену и сына. И что его мой Шахимардан должен встретить так, как никогда никого не встречали. Я написал старикам, какой это герой, какой это человек и какая у него замечательная жена. И Стоянов мне обещал, что он обязательно поедет к нам. И вдруг… она… Нет, я этому не могу поверить. Нам узбекам такое не лезет в голову. У нас в Узбекистане от таких женщин отворачивается весь народ… У нас это не поймут… И правильно делают, что не понимают. Не верю! Слушайте! Что я теперь скажу старикам? Нет, она что? Сошла с ума? Ну, конечно, она сошла с ума. Нет, не было этого. ОХРЕМЕНКО. – Ни к черту дела! ДЖАЛИЛОВ. – Не верю! Не верю я этому! ОХРЕМЕНКО. – Ни к черту! ГАГОВ. – Худо. Очень худо. ОХРЕМЕНКО. – Ну, что же делать? Что делать? Товарищи, дорогие. Гагов, что ты молчишь? Алим, что делать? Как бы отвечая на этот вопрос, Алим Джалилов вдруг сел за рояль и проникновенно тихо заиграл. И Гагов очень тихо чудесно запел. ГАГОВ. – Теплый ветер дует, Развезло дороги. И на южном фронте Оттепель опять. Тает снег в Ростове, Тает в Таганроге, Эти дни когда-нибудь, Мы будем вспоминать. Об огнях-пожарищах, О друзьях товарищах Где-нибудь, когда-нибудь Мы будем говорить. Вспомню я пехоту, И родную роту, И тебя, за то, Что дал мне закурить. - Нет, лучше не петь! А вдруг кто-нибудь это споет, но громко. Это будет ужасно. Лучше, если это будет просто тихо произноситься под аккомпанемент музыки. И тихо звучал припев, который подхватили уже все. Давай закурим… Закурим по одной. Давай закурим… Товарищ мой! И вдруг, открывается дверь и появляется веселый Стоянов с листком и конвертом в руке. Он подхватывает второй куплет и поет его в открытых дверях проникновенно, отчетливо. СТОЯНОВ. – Снова нас Одесса… Встретит как хозяев. Звезды Черноморья Будут нам сиять. Славную Каховку, Город Николаев Эти дни когда-нибудь, Мы будем вспоминать. Об огнях-пожарищах, О друзьях товарищах Где-нибудь, когда-нибудь Мы будем говорить. Вспомню я пехоту И родную роту, И тебя за то, Что дал мне закурить. И ушел. Звучит без него припев. Третий куплет взял Охременко. Боевой дорогой Мы придем к победе С близкими своими Встретимся опять. И с тобой, быть может, В дружеской беседе Эти дни когда-нибудь Мы будем вспоминать. ДЖАЛИЛОВ (продолжая играть, поет). – Об огнях-пожарищах, О друзьях товарищах Где-нибудь, когда-нибудь Мы будем говорить. Вспомню я пехоту И родную роту И тебя за то, Что дал мне закурить. И в то время, когда поется припев, внезапно опять открывается дверь и входит Стоянов. Но это уже другой Стоянов, - задумавшийся. Он ходит медленно взад и вперед по комнате, и мы видим на его лице то недоумение, то растерянную улыбку и как бы не замечая присутствующих, и ту песнь, которую они поют, и даже того, как кончилась эта песнь. А Алим Джалилов все еще продолжает тихо играть этот чудесный мотив. Стоянов как бы сам с собой разговаривая, рассуждает вслух. СТОЯНОВ. – Черт его знает… А может быть и ей написать. А? Писать или не писать? А что писать? Это было ее право. А почему нет? А посему я умер. Ведь мог же я быть убит. А вот когда сын вырастет, встречу и объясню все. И только ему. Но только, когда будет уже взрослым. ГАГОВ. – А главное за что? СТОЯНОВ. – Забавно все это. Дверь была открыта, - вхожу. Конечно, нужно было сначала постучаться. А я сдуру так… И даже в моем любимом халате… ОХРЕМЕНКО (сквозь зубы). – Врешь? ГАГОВ (с ненавистью). – Он? СТОЯНОВ. – Серьезно, серьезно. (И смеясь.) Куда-то торопится, нежные слова. Она его умоляет не уходить. Он обещал, во что бы то ни стало вернуться к вечеру… и устроить в честь ее рождения такое пышное торжество… ДЖАЛИЛОВ. – Как, как? Так и сказал «пышное»? СТОЯНОВ. – А что? Вот с сыном только повозиться не пришлось. Это вот жаль. Любил я с ним это занятие. Потискать его хотя бы один раз. Ну, не вышло. (Уходя.) Вот что. Не надо ей моего письма. И знаете почему? Вот как ни странно… Мне показалось, у них все это, не так просто. По-моему они глубоко любят друг друга… Серьезно. По-видимому, я не сумел вам этого объяснить? Да? А, ну вас. И ушел. Пауза. ГАГОВ. – Ушел? ОХРЕМЕНКО. – Ну, нет слов. Нет слов, хоть тресни. ДЖАЛИЛОВ (продолжает тихо играть). – Нет, она просто сошла с ума. ОХРЕМЕНКО (вдруг неожиданно поднимается, схватывает костыли). – Алим! Кончай! Гагов – ко мне! Алим, Гагов! А ну-ка, быстро к сестре хозяйке получить форму. Машина уже у подъезда. ДЖАЛИЛОВ. – Куда? ГАГОВ. – Все понял! К ней! ДЖАЛИЛОВ. – Даешь! Браво! ОХРЕМЕНКО. – Точно… И за Женьку… да за такого, какого мы сталинградцы… Да как она смела! Нет, нет! Мы очень вежливо сейчас устроим им такое «пышное торжество»… ГАГОВ. – И не забыть, по дороге купить как можно больше цветов. ОХРЕМЕНКО. – Точно. ДЖАЛИЛОВ. – Ай умница! (Идут все к двери.) И от имени сталинградцев… ОХРЕМЕНКО. – И вот поэтому, особенно вежливо, особенно спокойно… Выскажем все и уйдем. ГАГОВ. – И оставим эти цветы. ДЖАЛИЛОВ. – Только вежливо, только спокойно. А как же! ОХРЕМЕНКО (внезапно останавливаясь). – Ну, нет лучше на белом свете места, чем Сталинград! А? ГАГОВ. – Нет. ДЖАЛИЛОВ. – Она просто сошла с ума! Конец второго акта. АКТ ТРЕТИЙ С этой маленькой славной квартиркой мы уже знакомы. В этот вечер она показалась нам еще лучше. Она как-то вся искрилась. Это впечатление вызывает какой-то необыкновенно приятный бумажный разрисованный абажур над лампой, которого здесь раньше явно не было. Покрытый золотистой скатертью, со вкусом накрытый небольшой стол. Мерцает стекло тонких бокалов, цветов еще больше. И такие же очаровательные, как и цветы, три молодых женщины. Та, которая стоит у стола и все еще чем-то недовольна, то оправляет, то, что-то пересчитывает, передвигает – это Назира Таджиева. Ту, которая стоит у играющего знакомого синего патефона и выбирает пластинки – зовут Антонина Кирилловна. В очень красивом и скромном вечернем платье, с маленькими, такими же золотистыми, как большая скатерть, салфеточками в руках, - выходит из другой комнаты Нина Павловна. НАЗИРА. – А эта музыка не разбудит детей? НИНА ПАВЛОВНА. – О, что ты, что ты. Умоляю тебя взглянуть, как они чудесно спят. (Назира уходит в детскую.) Нет, этот абажур такой очаровательный. Это прелестный подарок. (Назира возвращается из другой комнаты.) Назира, дружок, неужели ты это сама сделала? АНТОНИНА КИРИЛЛОВНА. – А я не верю. НАЗИРА. – Ну и не верь. У, злюка! НИНА ПАВЛОВНА. – Но вы только посмотрите, какой он славный. АНТОНИНА КИРИЛЛОВНА. – И как бедно выглядит под этим абажуром мой подарок. НАЗИРА. – А я убеждена, что еще немного и ты окончательно убедишься, что у тебя весьма консервативный ум, ты мне не верила. АНТОНИНА КИРИЛЛОВНА. – Мне ничего не стоит расплакаться. НАЗИРА (порывисто обнимает Антонину Кирилловну). – Что?! Что это такое? Нина Павловна, откуда это? Какой чудный пирог. А я и не видела, Ниночка, кто это вам приподнес? НИНА ПАВЛОВНА. – Это подарила мне Тонечка. АНТОНИНА КИРИЛЛОВНА. – А кто это так мило сервировал стол? Какие тарелочки… бокалы… Это все ваше? НИНА ПАВЛОВНА. – Откуда! Что ты? Когда я прибыла с сыном сюда – у меня был всего один чемодан. В нем это платье, любимая ложка, вилка и ножик Евгения, его халат. Непонятно почему оказались в чемодане вот эта скатерть и эти салфеточки. А все остальное, что ты видишь, откуда-то достала Назира, а то бы пришлось кушать и пить… из тех страшных предметов, которые я уже прикупила после… А патефон принесла ты. Нет, ты посмотри какой очаровательный у нас стол… Серьезно… как будто бы… (обнимая Назиру.) Ты золотко. НАЗИРА. – Но как невыносимо выглядит над этим чудным столом, над этим роскошным пирогом – мой отвратительный абажур. АНТОНИНА КИРИЛЛОВНА (Назире). – Я полагаю, что хоть теперь ты не будешь отрицать, что у тебя вообще и всегда очень ловко получается разная мишура. И умоляю, не отрицай, а то я расплачусь, потому что мой пирог действительно дрянь. НАЗИРА. – О, нет! Пирог чудный… И ты права. Все, что требует более глубокого подхода, я уже решить не могу. Это мне просто противопоказано. А вот мишура… Однако, я уже злорадствую и мне страшно интересно, что принесет Веруська в подарок. НИНА ПАВЛОВНА. – Да, где она, наконец? И как раз в этот момент от удара ногой, распахнулась дверь и с пакетами, и с чемоданами в руках на пороге появилось нечто толстое, в зимнем пальто, - хотя окна в комнате были открыты, - с головой, повязанной теплым платком. А что еще, невозможно разобрать. ВЕРУСЬКА (нарочно басом). – Здесь что ли осиное гнездо? ВСЕ (наперебой). – Верочка! Вера! Что за вид! В зимнем пальто?!.. Чемодан и пакеты! ВЕРУСЬКА. – А ну, помогите стягивать. Все очень просто. Переругалась с квартирной хозяйкой. Но как! – Вдребезги! – Заявляюсь я это, неожиданно для нее, раньше времени. Первый выходной – настроение; волосы дыбом… сердце дыбом! Только подхожу к двери и застыла. Чувствую носом сквозь щель в двери… щи! Ну чистые домашние щи! Стоп! И чувствую еще, что паленой резиной пахнет. И тут мне такое сразу в голову ударило, - жжет! Плитка! Давно я это подозревала… Это что же… а меня… ну прямо злость глаза залила… Придешь с завода… измученная, но хочешь книжку в руки…, ну хоть немножко… и ведь свет-то ей дали потому, что я живу… А она, нечистая сила, уже лежит в кровати, ос под одеяло и сопит… «А лимит? А как будем с лимитом?» - Ну странички дочитать не даст. Раз как то письмо от матери не дала дочитать. Плюнешь. Ну спалит, ведь сатана, весь дом, а главное – все мое приданое… Я как рвану дверь! Она мне на встречу. Смотрю, нет плитки… Я ее в сторону и вижу провода по земле и сквозь дырочки в сундук… Я к сундуку… Она как заорет… Я за крышку – и как глянула, так и в слезы от злости. Сундук здоровый, как кухня. Вы только подумайте… У нас на заводе электроэнергии в обрез, - а мы ведь не бусы, не губную помаду для фронта делаем, - а тут две плитки… Целые две в сундуке и горят так, что страшно смотреть… На одной кастрюля здоровенная… щи… на другой сковородка с чем то… Я хвать за душку сундука и все вверх дном: щи кувырком, сковородка в перековырку, плитки за хвост – и об пол – раз, два! Щи по полу текут и я посредине щей и ору… Ну, как в картине у Репина «Какой простор». Помните? И тут же забрала все свое движимое и недвижимое с собой и, что хотите, Ниночка Павловна, - к вам. И до тех пор пока не получу в общежитии завода для себя места от вас не уйду. НИНА ПАВЛОВНА. – Ну, конечно, родненькая. ВЕРУСЬКА. – А ну, давай, давай, товарищи инженеры, тяните второе пальто. Тяните его к черту. НАЗИРА (целуя ее). – Сумасшедшая! Тише! Разбудишь детей. ВЕРУСЬКА. – Ах, простите, простите… Очень прошу извинить. Прошу покорно извинить… Мои маленькие уже спят? Где же они? Разрешите мне в той комнате снять с себя и три платья? Можно? Там причешусь. А вы развесьте тут все мое. А Мишенька и Ванечка спят? Я им конфетки принесла. Ой, боже мой! Примус за дверью оставила! (Рванулась за дверь. Тут же появилась обратно с примусом и отдав примус, исчезла в другой комнате.) Только поаккуратнее с чемоданами. Там посуда. (Исчезает.) НИНА ПАВЛОВНА. – Верка, - это такая прелесть. НАЗИРА. – Верочка – это человек. АНТОНИНА КИРИЛЛОВНА. – Она чудесная. НАЗИРА. – Нет, но мне интересно, что же она все-таки подарит? НИНА ПАВЛОВНА. – Назирочка! Можно подумать… НАЗИРА. – Нет, это безумно интересно. Она в цеху последние дни так много болтала о том, что она придумала какой-то особый подарок. Тонечка, правда интересно? АНТОНИНА КИРИЛЛОВНА. – Очень. И вот Веруська появляется из другой комнаты. Теперь ее просто не узнать. Жизнерадостная, грубовато-приятная красивая девушка блондинка, она не разговаривает, а все время атакует. ВЕРУСЬКА. – Что интересно? Кому здесь чего интересно? А где мужчины? Мне здесь был обещан мужчина. Мой герой. НИНА ПАВЛОВНА. – Его еще нет. ВЕРУСЬКА. – Как нет? Сейчас уйду. Нет, подожду немножко. Что же это я? Нина Павловна, солнышко мое, с днем рождения вас. И быстро показывайте, что подарили инженеры. Что? Где? Показывайте! Что подарила Назира? Воображаю! (Увидев абажур.) Абажур? Новость. Ясно – подарок Назиры. Абажур разрисован – она рисует. Очень мило. Но я рисовать не умею. Я говорю прямо… А что Антонина? Что? Где? НИНА ПАВЛОВНА. – Веерка! Ты окончательно сумасшедшая! ВЕРУСЬКА. – Нет, нет я хочу видеть, что подарила инженер Антонина Цемлянская. Красивый стол? Нет, ясно! Стол целиком подарить нельзя. (Поймав взгляд, который Назира показала пирог.) Фу! Что это за пирог! Ниночка Павловна не могла сделать такой пирог. Это ясно подарок. Что это за издевательство. Вижу работу Антонины. Это она. Ниночка Павловна, вот мы меня гоняете в цеху если я, как контролер пропускаю работу с дефектом, - а так же вы пропускаете такие подарки? АНТОНИНА КИРИЛЛОВНА. – Ну, только попробуй подарить что-нибудь менее интересное, чем мы подарили! ВЕРУСЬКА. – Я?! Рабочий класс! Не позволю! А ну!! Ниночка Павловна, встаньте вот так. Стоять, я говорю! Вот так чудесно. НАЗИРА. – Ну, ну давай! ВЕРУСЬКА. – Есть! (И она стремительно разворачивает чудесную пушистую кофточку, тут же одевает ее стремительно на Нину Павловну, и сама в восторге от своего подарка, валится на кушетку, хлопает в ладоши.) Ах, молодец, Верка. Ай золотые руки! Пирог – я сожру… Этот паршивый абажур – засидят мухи. А мой подарок все такой же будет чудненький. И вот тебе, Ниночка Павловна, сверх сметы, еще два кило хлеба и одну селедку. (Обнимая подруг.) Ну, что довольны? Совсем натура другая! Широкая! Какой размах! Ну благодарите! Целуйте! Поздравляйте! Отстаньте! А где я буду сидеть? Где мое место? Мужчина мой, рядом? (Звонит телефон.) Алло! Да, да! Кого? А кто это говорит? А это говорит Вера Филипповна Стежкина. А вы кто? Не позову, пока не скажите. Ах, ее брат. НИНА ПАВЛОВНА. – Он что, даже еще не выехал? Дай-ка трубку. ВЕРУСЬКА. – Не дам. (В телефон.) Это вы? Действительно, вы что, с ума сошли?! Откуда вы говорите? Что? С завода? Вы соображаете, что вы делаете? Я вас жду. Я единственный человек, который, собственно имеет право вас здесь ждать. Я знаю все про вас. Вы холостой – я тоже. А все остальные замужние. Мужья на фронте… Я из-за вас… Вы мой герой… Что? (Передает трубку Нине Павловне.) Зарезал! НИНА ПАВЛОВНА. – Сергей, что такое? Это Нина. Что? Не можешь? Что ты говоришь? И никак нельзя? Только что подали вагоны? Торопишься? Такая досада! Ну, целую, родной! А это говорило с тобой чудесное существо. Очень жаль, что ты ее не видел. ВЕРУСЬКА (визжит). – Слышать о нем не хочу! НИНА ПАВЛОВНА. – Это она кричит, что слышать о тебе не хочет, потому что ты не приедешь. Что? (Веруське.) Он целует твои ручки… ВЕРУСЬКА. – Очень нужно! Так я и дам их целовать… Мои рученьки, ненаглядные. НИНА ПАВЛОВНА. – Нет, ты ее так расстроил. Что? Хорошо. Если освободишься – приезжай. Постарайся. Позвони обязательно. Целую. (Повесила трубку.) ВЕРУСЬКА. – Горбатый, кривоногий. Ухожу к черту! Первый выходной за полтора года – и без мужчины. НИНА ПАВЛОВНА. – И не горбатый, и не кривоногий. Сергей очень интересный. НАЗИРА. – И никуда ты не уйдешь. АНТОНИНА КИРИЛЛОВНА. – Не сходи с ума. ВЕРУСЬКА. – И еще утверждают, что он очень интересный. Очень интересный не может прожить до таких лет не женатым. И пожалуйста, меня не уговаривайте. Только бы его увидать! А уж как контролер я изъянчик бы у него нашла. И такой, от которого вы бы на стену полезли. Он просто боится встретиться со мной. (Срывается с места.) Какой у него телефон? НИНА ПАВЛОВНА. – Да перестань ты, сумасшедшая… ВЕРУСЬКА. – Жаль, а то бы я ему сейчас все высказала. (Стукнув кулаком.) Еще больше меня заинтересовал, черт. «Не могу приехать, и кончено». Вот это характер. НИНА ПАВЛОВНА. – Досадно. Я так хотела, чтобы Сергей был с нами. Я так давно его не видела. Но ничего не поделаешь. Он такой. Работа – прежде всего. ВЕРУСЬКА. – Это что еще такое? А мы? Можно подумать, что мы только и знаем, что устраиваем вечеринки. Господи! Единственный выходной за всю войну! НИНА ПАВЛОВНА. – Я прошлый год только через два месяца после этого дня вспомнила, что у меня был день рождения, а только потому, что Евгений поздравил. Ну, забудем. Прошу за стол. Тонечка, прошу сюда. Назира, дружок, тебе здесь будет удобно? ВЕРУСЬКА. – Мне нравится здесь. НИНА ПАВЛОВНА. – Очень хорошо. Стул, который предназначался для Сергея, мы отставим совсем, прибор его тоже. ВЕРУСЬКА. – Убрать его к черту! Немедленно! Ниночка Павловна, ты садись рядом со мной. НИНА ПАВЛОВНА. – Ладно, милая. ВЕРУСЬКА. – А по другую сторону от тебя для кого место? НИНА ПАВЛОВНА. – А здесь будет сидеть Евгений. ВЕРУСЬКА. – Как Евгений?.. Кто?.. НИНА ПАВЛОВНА. – Мой муж. ВЕРУСЬКА. – Как муж? Где он? Но, он же… НИНА ПАВЛОВНА. – На фронте… Но он будет сидеть здесь… Со мной рядом… вот его любимый прибор… его бокал… все его. (Одновременно поднялись Назира и Антонина Кирилловна и взяли свободные стулья). АНТОНИНА КИРИЛЛОВНА. – Одну минуточку. (Подставляет рядом с собой свободный стул.) Мой ненаглядный Алешка – сядет здесь. Вот ему вилочка, тарелочка… Вот у меня и настроение поднялось. НАЗИРА (подставляя свободный стул рядом с собой). – А я с моим Нугманом, устроюсь здесь. (К стулу.) Правда, милый? ВЕРУСЬКА (испуганно). – Девчонки, мне с вами становится уже страшно. А я как же? Хоть дворника, что ли мне позовите. (Схватила бутылку.) Давайте хоть выпьем поскорей! Только давайте приоткроем дверь, а то душно. (Кто-то из них открыл дверь в коридор… Веруська налив бокалы.) Ну, дорогая Ниночка Павловна! И трое подняли бокалы. НИНА ПАВЛОВНА. – Дайте мне сказать несколько слов. Я бы хотела, когда мы поднимем эти бокалы… можно сказать? ВСЕ. – Ну, конечно! Конечно! И едва слышно, и вместе с тем как-то очень ясно… как никогда, ни разу она еще не говорила… Нина Павловна стала говорить. НИНА ПАВЛОВНА. - … чтобы те люди… вы знаете, о ком я говорю. Мы знаем то место, где они сейчас… И там и твой, Назира, и мой там, и Топечкин Алеша там… ВЕРУСЬКА. – Господи! До чего вы счастливые… А у меня… НИНА ПАВЛОВНА. – И будь они сейчас то ли в воздухе, то ли на земле, или в пыли, в грязи. Может быть в крови…, или уже на госпитальной койке, - чтобы они со всей силой почувствовали, как они дороги нам, как они бесконечно близки нам, родные, самые светлые для нас, как мы преданы им… Вы понимаете, мы женщины должны делать так, чтобы их близкие, которые находятся сейчас там, почувствовали раз и навсегда, как преданы мы им, как мы правильно и строго живем, работаем, не покладая рук… НАЗИРА. – И если нужно… до обморока… АНТОНИНА КИРИЛЛОВНА. – Что мы понимаем, как все, что бы мы здесь не сделали, все это ничто, по сравнению со смертью любого бойца, который вот в эту минуту убит… НАЗИРА. – По сравнению с тем, что происходит там… с тем, у кого все разорено… кто потерял семью, детей, мать, отца… НИНА ПАВЛОВНА. - … как бесконечно мы гордимся ими, чтобы вопрос о нашей любви их никогда не волновал, чтобы они в ней никогда не сомневались, чтобы этот вопрос был ими снят, раз и навсегда. Чтобы это им не мешало никогда там… не заставляло задумываться, не огорчало… Я опять повторяю… не мешал бы им там никогда. Вы понимаете, что я хочу сказать? Нельзя, чтобы это мешало им там. Ведь разве может, что-либо быть более святого, чем они там?!.. И правда, если эти 25 удивительных лет, которые прожили мы, были так хороши, и взволновали весь мир, то как хороши, и красивы мы должны быть сегодня. И есть ли сегодня что-либо величественнее и красивее, чем пылающий и бессмертный навеки город… За Сталинград! И подняли бокалы, не замечая, что у открытых дверей уже стояло трое военных, на груди у них сверкали ордена, и они слышали последние слова. И впереди с палкой в руке, красивый слепой Гагов. ГАГОВ. – Знакомое слово! ВЕРУСЬКА. – Ах! ГАГОВ. – Полковник, что там? ОХРЕМЕНКО. – Это сразу как-то трудно объяснить. Мы стоим перед открытой дверью одной квартиры. Там… ДЖАЛИЛОВ (обращаясь к женщинам). – Мы просим извинения, ваша дверь открыта. А номера квартир обозначены на двери. Можно узнать номер вашей квартиры? ВЕРУСЬКА. – Пять. (Среди военных замешательство.) А вам какую квартиру нужно? ГАГОВ. – Нам нужно видеть Нину Павловну Стоянову. НИНА ПАВЛОВНА. – Это я. ГАГОВ (Охременко). – Я не расслышал. ДЖАЛИЛОВ. – Нина Павловна Стоянова перед нами. ГАГОВ. – Мы из Сталинграда к вам. Разрешите войти? У Веруськи был момент, когда она порывисто было рванулась к военным, но взглянув на Нину Павловну, и заметив, что с той сейчас сделается дурно, бросилась вместе с подругами к ней, и посадили ее на кушетку. Трое из Сталинграда продолжали стоять за открытой дверью. НИНА ПАВЛОВНА. – Я жду очень плохих известий… Трое из Сталинграда истолковывают это маленькое замешательство среди женщин по-своему. ГАГОВ (тихонько Охременко). – Я не слышал, чтобы нас пригласили войти. ОХРЕМЕНКО. – Все ясно. Нас не ждали. ГАГОВ. – Но раз уж мы пришли… И слепой Гагов смело шагнул вперед, нащупывая свой дальнейший путь палкой. Охременко и Джалилов за ним. Веруська быстро наливая стакан воды для Нины Павловны и на ходу, обращаясь к военным. ВЕРУСЬКА. – Извините, одну минуточку. Садитесь, пожалуйста. НИНА ПАВЛОВНА. – Они здесь? НАЗИРА. – Да. НИНА ПАВЛОВНА. – Вот и плохие известия… ВЕРУСЬКА. – Что за глупости! НИНА ПАВЛОВНА. – Это не глупости. Мне что-то подсказывает, что именно сегодня, что-то о нем узнаю я. И именно сегодня… Кто-то из них уже сегодня утром был… и я вижу по их лицам, они даже не могут скрыть… по их выражению… я понимаю… что мне нужно ждать… Но мне хуже, отведите меня в детскую. Потом я возьму себя в руки. И Нину Павловну уводят. ДЖАЛИЛОВ. – Может быть мы… НАЗИРА. – Нет, нет. ВЕРУСЬКА. – Садитесь, пожалуйста. АНТОНИНА КИРИЛЛОВНА. – Это сейчас пройдет… И подруги ушли в детскую. Трое из Сталинграда остались одни. Слепой Гагов прислушиваясь. ГАГОВ. – Они кажется, ушли? А, ну-ка рассказывайте. ОХРЕМЕНКО. – Все ясно. Стоянов прав. ГАГОВ. – Что здесь такое? ДЖАЛИЛОВ. – Небольшая квартирка. Очень уютно. В квартире мы застали четырех женщин. Накрытый стол. Цветы. Бокалы на столе. Вино… ГАГОВ. – А этот обормот, которого видел утром Стоянов – тоже здесь? ДЖАЛИЛОВ. – Нет, мужчин никого нет. ОХРЕМЕНКО. – Но ждут, гулены. ДЖАЛИЛОВ. – И это очевидно, потому что стол накрыт на большее количество персон, чем присутствует сейчас здесь женщин. И около каждой оставлен свободный стул и прибор… ГАГОВ. – Ага! Ладненько! Пока все идет хорошо. Очень хорошо. Так говорите, что их четверо? Так? А как они выглядят? ОХРЕМЕНКО. – Довольно паршивые, невзрачные четыре бабенки. ДЖАЛИЛОВ. – Ну, положим, полковник немного сгущает… ОХРЕМЕНКО (угрожающе). – Товарищ майор! ДЖАЛИЛОВ. – Прошу прощения, товарищ полковник. Но я только хотел доложить… мне кажется, что если бы мы не были относительно них проинформированы, и это бы не искажало нашу оценку, вывод можно было бы сделать и другой – они выглядят очень мило. ОХРЕМЕНКО. – Ах, вот как! Может быть нам уйти, а вы останетесь? ГАГОВ. – А как она? ДЖАЛИЛОВ. – Пусть уж расскажет полковник. ОХРЕМЕНКО. – И даже непонятно, как этот орел Евгений… возможно я просто мрачно настроен…, но мне кажется, я не ошибаюсь… И имейте ввиду… вы знаете, для чего они вышли в ту комнату? А вот для чего – чтобы договориться, как им вести себя дальше. Потому что с минуты на минуту сюда вломятся эти охломоны… Вот есть такое определение – мародеры. Вот прошлую войну бродили на поле боя, как шакалы, такие выродки и выгребали из карманов у тяжело раненых, сдирали с них сапоги и прочее. Так вот, бывают такие и в тылу – мародеры. Но эти женщины… Вот увидите, через несколько минут выйдут как ни в чем не бывало, и мало того, эти четыре бабы еще начнут атаку… Но ничего, ничего… Цветы пусть пока полежат в машине… Слушайтесь только меня… Мы не из такого окружения выходили. ГАГОВ (прислушиваясь). – Внимание! Они накапливаются на рубеже… ДЖАЛИЛОВ. – Поднялись… Идут… ОХРЕМЕНКО. – Встать! И встали. И входят четыре чудных женщины и впереди с наплаканными глазами, но уже улыбающаяся красивая Нина Павловна. НИНА ПАВЛОВНА. – Вы простите меня… Простите нас, что мы вас оставили одних. Но мне немножко нездоровиться, у меня бывает нехорошо с сердцем. Здравствуйте. Я Стоянова. ОХРЕМЕНКО. – Гвардии полковник Охременко. ДЖАЛИЛОВ. – Гвардии майор Джалилов. ГАГОВ. – Гвардии капитан Гагов. НИНА ПАВЛОВНА. – А это мои товарищи по работе. Знакомьтесь. – Антонина Кирилловна, Назира Таджиева, Вера Филипповна. (Познакомились.) Прошу вас к столу. Я думаю, что свободные места, дорогие подружки, мы уступим этим товарищам? ОХРЕМЕНКО. – Нет, нет зачем? Мы только что от стола… Тем более эти места предназначены для тех… кого вы ждете… НАЗИРА. – Но, к сожалению… их с нами нет. НИНА ПАВЛОВНА. – Правда, один человек обещал… ВЕРУСЬКА (зло). – Но я убеждена, что и он не будет. (Телефонный звонок.) Ну, конечно. НИНА ПАВЛОВНА (по телефону). – Да, да. Это я милый. Но это положительно невыносимо, что ты будешь сейчас отсутствовать, потому что… ты мне очень нужен… очень… У меня сейчас находятся трое военных, которые из-под Сталинграда и мне кажется… я убеждена…, что они мне сообщат, что-то об Евгении… (К военным.) Ведь правда, товарищи? (Военные утвердительно кивают головами.) Ты понимаешь, как важно, чтобы именно ты был сейчас около меня, потому что… ты помнишь нам утренний разговор? Ну, умоляю… хоть на полчаса! Ну, я в отчаянии. Что? ОХРЕМЕНКО (тихо Гагову). – Черта с два, он придет, узнав, что сейчас здесь находятся трое из Сталинграда. Что он дурак что ли? НИНА ПАВЛОВНА (по телефону). – Ну, ничего не поделаешь. Целую, родной. Целую, говорю. Что? ГАГОВ (Охременко). – Прет прямо на пролом. ОХРЕМЕНКО. – Ничего, ничего. Слушайтесь только меня. (Джалилову.) Майор, мне кажется, что вы уже совсем забыли, зачем вы сюда пришли? НИНА ПАВЛОВНА (по телефону). Ну, я в отчаянии. Ну, целую. (Вешает трубку и обращается к военным.) Ну вот, к сожалению, и мой родной брат тоже не будет. Шесть лет не видались. Сегодня ночью приехал. Нашел меня по адресу, который ему оставил Евгений. Он прибыл сюда с заводом из Сталинграда, и там же Евгений, причем, получилось так, до сих пор не знают друг друга… ДЖАЛИЛОВ. – Как, как? Ой… кажется мы все-таки едем в Шахимардан… ГАГОВ. – Вы сказали брат? НИНА ПАВЛОВНА. – А что такое? Родной брат. Остановился у меня. Утром, уходя, обещал непременно быть… Сегодня мой день рождения… и так случилось, что у нас на заводе из-за переоборудования – цех выходной. И вот мои подружки по работе, у которых тоже мужья на фронте – решили собраться вместе и, конечно, не из-за моего рождения, а вот хотелось собраться, сжаться в маленький кулачек и посидеть, и поговорить. Ну, что же я… Я прошу вас к столу. Раздевайтесь. ОХРЕМЕНКО. – Да, нет, собственно… НАЗИРА. – Нет, мы вас не отпустим. АНТОНИНА КИРИЛЛОВНА. – Сегодня вы будете рассказывать нам без конца. ВЕРУСЬКА. – Да, что на них смотреть! Сдирайте с них фуражки! Ни шагу отсюда. Только через мой труп! НИНА ПАВЛОВНА. – Прошу вас. Только, вот этот стул, мне бы так и хотелось оставить свободным. Он для Евгения. Вот его любимый прибор. И в день моего рождения, он должен быть со мной. (Что-то услышав.) Кажется, проснулись дети. ГАГОВ. – Как дети? У вас же один ребенок? НИНА ПАВЛОВНА. – Нет, два. Я еще взяла одного мальчика из детдома. Я одну минуточку…. Подружки, усаживайте гостей. (Останавливаясь.) Ну, умоляю… я не выдержу… я сейчас иду к детям… Скажите, вы мне ничего страшного не сообщите об Евгении? ГАГОВ (внезапно протягивая в сторону руку). – Где ваша рука? (Нашел и крепко пожимая ее.) Клянусь вам! И Нина Павловна ушла. ДЖАЛИЛОВ (Охременко). – Ну, полковник… попробуйте выйти из этого окружения. ОХРЕМЕНКО (через паузу). – Как бы я хотел… очутиться сейчас под Сталинградом, майор. Что вы смеетесь? Застрелите меня… ДЖАЛИЛОВ. – Очень надо. АНТОНИНА КИРИЛЛОВНА. – Я, капитан, предлагаю вам место, которое предназначалось моему мужу. Так мы хотели провести вечер. НАЗИРА. – Я, майор, с удовольствием предлагаю вам кресло, на котором должен был сидеть мой муж. ВЕРУСЬКА (подставляя себе стул). – Правда, я еще не замужем, но если полковник ничего не будет иметь против, я предложу вам место рядом с собой, на котором должен был сидеть холостой брат Нины Павловны, который предназначался для меня. Но, честное слово, я его никогда не видела. ГАГОВ (внезапно). – Так возьмите меня к себе. Я тоже холостой, а полковник и майор, ей богу, женаты! ВЕРУСЬКА (бросаясь к нему). – Миленький, светленький мой! Я так давно на вас смотрю. Вы мне так нравитесь. Но, честно говоря, я боюсь, что когда вы вылечитесь и увидите меня…, я вдруг вам не понравлюсь. Вот сюда садитесь, сюда. Тонечка, бери скорей себе полковника. АНТОНИНА КИРИЛЛОВНА. – Придется вам полковник вынести мое общество. Появляется Нина Павловна. НИНА ПАВЛОВНА. – Товарищи, я к вам с большой просьбой. Проснулись мои дети, и я им рассказала, что пришли дяди прямо из Сталинграда, где папа. И дети во что бы то ни стало, хотят на вас посмотреть и просят подтвердить, что папочка жив, бьет немцев… что немецкие армии под Сталинградом остановлены… ГАГОВ (резко поднявшись). – Мы остановили… я расскажу… я… ДЖАЛИЛОВ. – Их отец остановил. Стоянов остановил… я расскажу… НИНА ПАВЛОВНА. – Ведь больше всех наше отступление переживали дети нашей страны… Больно было на них смотреть… Я прошу вас… ОХРЕМЕНКО. – И разъяснить детям, что не только остановлены…, но и навязываем Германии под Сталинградом такое… , что военным историкам лет на пятьсот хватит работы… Что такое «солнце Аустерлица» по сравнению с «солнцем Сталинграда»! (женщинам) Прошу вас вперед! И, пропустив дам, задерживает военных. ОХРЕМЕНКО (тихо). – Стой! Эту нашу позорную ошибку (кивает в сторону ушедших женщин), мы должны унести в могилу. Умереть, но спасти честь. Выхода нет. Ни сейчас, ни позже, нигде, никогда, и никому, ни в коем случае – не сознаваться. О дальнейшем поведении будут дополнительные приказания. Вперед! И все ушли, кроме полковника, который сманеврировал и остался, и тут же бросился к телефону. ОХРЕМЕНКО. – Алло, алло – это госпиталь? Это говорит гвардии полковник Охременко. Сестра, умоляю… где сейчас мой сосед по палате полковник Стоянов? Ищет нас? Сестра, умоляю, немедленно к телефону. Давайте его. Евгений ты? Это я Алексей. Евгений, мы грандиозные свиньи. Евгений, ты себе не представляешь, какая мы дрянь! Мы у тебя, Евгений. Не разговаривай! Молчи! Слушай! Ну, вот взяли и пошли. Ну, как мели – потом объясним. Мы грандиозно глупы. А ты даже больше нас. Утром был брат твоей жены – Сергей Уваров, который искал тебя в Сталинграде. Женька, ты понимаешь, какой ты остолоп?! Это чудесные люди. Я говорю, здесь живут чудесные люди. Это изумительный город. Да, молчи ты, слушай! Ну, в общем, ничего в двух словах не поймешь. У тебя двое ребят. Слышишь? Да так, двое. Еще одного мальчика она подобрала в дороге. Ты слышишь, как Гагов и Алим рассказывают на перебой твоему сыну о тебе? Ты слышишь, как они орут, подражая тому, как ты носился на истребителе, а я воспользовался и звоню тебе по телефону. Вбегает Джалилов, выхватывает трубку. ДЖАЛИЛОВ. – Стоянов… Шахимардан… Стул! Твой стул, я говорю… твой прибор… Давай сюда… И Охременко вырвал трубку. Джалилов опять исчез в другой комнате. ОХРЕМЕНКО. – Это Алим вырвал трубку… Я сам ни черта не понял… Ну твой стул… Стул, я говорю, и твой прибор… А ну тебя к черту… Ну понял… Слушай, слушай – условие: не сознаваться! Хватай машину… и немедленно сюда! Слушай! Слушай! (Что-то услышав.) Эх, бросил трубку! Ну теперь он прет по лестницам госпиталя, как реактивный снаряд. А представляю себе, какую он сейчас скорость выдаст, вырвавшись на улицу. (И испуганно.) Что же делать? Ведь, если он влетит так сюда, у нее может быть разрыв сердца. Эврика! (И выхватив блокнот и карандаш вырывает страницу, и то что пишет, говорит вслух.) «Стой, бродяга! Можешь перепугать насмерть. Захвати в машине цветы и пока не позову – не входить. Алексей». (И тут же открыл дверь, влепил записку повыше номера, и тут же закрыл дверь.) Вот это день! Скорей бы опять в Сталинград и порассказать… ГОЛОСА (из комнаты). – Полковник, где же вы, полковник? Полковник, идите сюда! Вас зовут дети. И полковник, потирая руки, бросается к патефону, опускает на пластинку мембрану и кричит. ОХРЕМЕНКО. – Так, где же они, маленькие, которые хотят видеть дядю из Сталинграда? Где он6и наша смена? Что они хотят знать про папу? Эх, мы еще подеремся. А какие чудные женщины! Появляется Веруська с Гаговым. ГАГОВ. – Так, так, так… Кто сказал чудные? ВЕРУСЬКА. – Кто завел патефон? ОХРЕМЕНКО. – Сам завелся! И исчез в другой комнате. Вера одна с Гаговым. ВЕРУСЬКА. – Светленький мой! Родненький мой! Ну, куда мне тебя посадить? Удобно тебе здесь? Ты знаешь, как я умоляла на заводе отпустить меня на фронт… (Гагов хохочет.) Что ты смеешься? О чем ты? ГАГОВ. – Наш полковник, наш полковник… ВЕРУСЬКА. – А что он? ГАГОВ (еще пуще). – А я? А Алим? ВЕРУСЬКА. – Ты знаешь, как я ждала, ты знаешь, как я хотела, чтобы у меня был такой же друг там, на войне… мой родной, чтобы он был, как лев… как… ГАГОВ. – Ну, на счет льва не знаю, - но дрались крепко. Из соседней комнаты на сцену выходит Нина Павловна, Назира, Антонина Кирилловна, полковник Охременко и майор Джалилов. НИНА ПАВЛОВНА. – Ну, сознайтесь, полковник, что вы меня просто успокаиваете… ибо ваши лица… ОХРЕМЕНКО. – Уф, а вы знаете, мне что-то хочется на воздух. НИНА ПАВЛОВНА. – Нет, нет. Все к столу. Не беспокойтесь, я верю, я начинаю верить. Вести не будут плохими, правда? ОХРЕМЕНКО. – Виноват. А который стул для Стоянова? Вот этот? Все в порядке… Гм… и любимый этот прибор? Вы знаете – вы замечательная женщина! Кто это сказал? Ах, это я сказал? Да вы все чудные. Вы даже не представляете, как это важно там. Ну, так разрешите бокал поднять, вот первый бокал за таких вот женщин… НИНА ПАВЛОВНА. – Нет, дайте скажу я. Это мой день и сегодня больше всех говорю я. Я вот о чем. Я хочу вам верить, но вы признайтесь… Вы что-то скрываете. Ваши лица говорят за это… ДЖАЛИЛОВ. – Еще бы! НИНА ПАВЛОВНА. – Ну вот видите, я не ошиблась. ГАГОВ. – Меня нет во всем этом деле. Меня нет, имейте в виду. Верусенька, уведи меня сейчас отсюда. Сейчас же уведи. ОХРЕМЕНКО. – Оставлять одного! Сидеть на месте! (И один пьет вино бокал за бокалом.) Вы извините меня, пожалуйста. Это, кажется, я один пью. Майор, я прошу, заведите хоть патефон… ДЖАЛИЛОВ (вскакивая). – Есть. НИНА ПАВЛОВНА. – Я понимаю! Вы хотите отказаться от объяснения. Уверяю вас, что у меня хватит сил выслушать все…, что если даже я не увижу никогда его… хватит потому, что люди должны быть не ниже своего времени. Вот так мы живем… вот так работаем… ГАГОВ. – О чем она говорит? Полковник, черт подери! ОХРЕМЕНКО. – Хорошо. Встать! Возьмите бокалы все. (Нине Павловне.) Вы чудная. Вы встаньте вот здесь. А все остальные станут вот здесь. (Нине Павловне._ Вы понимаете, вы самая замечательная – вы должны стоять отдельно. (И выстроил всех в ряд перед столом, немного ближе к задней стене, а Нину Павловну поставил отдельно в противоположном конце от входной двери, но напротив ее.) Поднять бокалы! Вот так. Где музыка? (Кто-то опустил мембрану. И вот уже музыка.) Вы мужественные… подруги дней наших суровых. Вы замечательные! Мы этого никогда не забудем. (Нине Павловне) Нет, вот так встаньте… И вы решили, что вы больше его не увидите? НИНА ПАВЛОВНА. – Я так предчувствую. ОХРЕМЕНКО. – Ну, а как же мы поступим со всеми вашими предчувствиями… (Взглянув на часы), которые вот сейчас мучают вас – если вот вдруг, как удар молнии, сюда ворвется Стоянов… НИНА ПАВЛОВНА. – Я выдержу все. ОХРЕМЕНКО. – Еще раз. НИНА ПАВЛОВНА. – Клянусь вам! ДЖАЛИЛОВ (с криком, который потряс всех). – Евгений! Давай! И как удар молнии ворвался, с огромным букетом цветов, Евгений Стоянов. |