|
Александр Ржешевский Михаил Кац ОЛЕКО ДУНДИЧ Пьеса в четырех действиях
десяти картинах 1941 год
1. «Вечная память и слава товарищам Пархоменко, Дундичу, Морозову, Литунову, Вахтурову и многим другим конноармейцам, сложившим свои головы в битвах за победу нашей великой Советской родины». И. СТАЛИН 2. «…А Красный Дундич! Кто его может забыть? Кто может сравниться с этим буквально сказочным героем в лихости, в отваге, в доброте, в товарищеской сердечности? Это был лев с сердцем милого ребенка». К. ВОРОШИЛОВ ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА Олеко Дундич Ворошилов Буденный Орджоникидзе Ходжич Галина Усатый Палич ] Мирко ] соратники Дундича Рошевич ] Драгич ] Карпушин – матрос Горбуша – красноармеец Мамонтов – генерал Жобер – генерал Шкуро – генерал Бобров – полковник Доктор Генерал сербской армии Цыганка Боец – серб-красноармеец 1-й красноармеец 2-й красноармеец 3-й красноармеец Дежурный штаба 1-й штатский 2-й штатский Адъютант 1-й полковник 2-й полковник 1-й офицер 2-й офицер Ирина Девушка Дама Священник Распорядитель на балу Красноармейцы, сербские солдаты, белогвардейцы, цыгане, посетители кабачка, гости на балу. ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ КАРТИНА ПЕРВАЯ Время действия – тысяча девятьсот восемнадцатый год. Один из черноморских портов бывшей русской империи. Покачиваются корабли, пришвартованные к стенкам мола. Солнце, море, соленые брызги. Видны передние ряды войск, одетых в какую-то незнакомую для зрителя форму. В руках у солдат наспех сделанные щиты с лозунгами: «Свободу Сербии!», «Освободим нашу родину Сербию от австро-германских оккупантов!», «Сербы, хорваты, черногорцы – все, как один, вступайте в добровольческие корпуса!». Впереди войск стоят несколько офицеров. Еще до открытия занавеса слышен национальный гимн Сербии. На импровизированную трибуну поднимается в сопровождении штаба генерал. ГЕНЕРАЛ: – Дорогие солдаты – сербы, хорваты, черногорцы! Тяжелый путь прошли мы с вами. Героически сопротивлявшаяся австро-германскому нашествию наша родина Сербия была раздавлена. Вы – захваченные в плен – вынесли все ужасы австро-германских застенков. Освобожденные при Брусиловском прорыве из плена, вы очутились в России. Старое, царское правительство отвело для вас трудовые лагеря. Сейчас мне трудно уже узнать среди вас тех, кто работал грузчиками на этих пристанях. Я не хочу больше думать и вспоминать об этом. Я счастлив, что сегодня не узнаю вас. Сегодня сбылось то, о чем я мечтал в пережитое нами тяжелое время, - увидеть вас опять в форме солдат нашей многострадальной героической Сербии… Перед моими глазами опять наши войска, мои солдаты, герои и друзья, которые горят одним желанием: увидеть снова нашу родину Сербию свободной! Нарастающее «ура». (Поднимает руку). Наши союзники – французы – любезно предоставили формирующимся здесь – в новой уже России – сербским корпусам обмундирование, оружие и пароходы, чтобы мы могли скорее выгнать из Сербии австро-германских варваров, разграбивших нашу родину. Снова дружное «ура». (Опять поднимает руку). Но, по приказу высшего командования, мы должны остаться здесь, чтобы освободить Россию от внутренней смуты, очистить от бунтовщиков. Мы должны отблагодарить Россию, освободившую нас от застенков Австро-Венгрии. Это наш долг, и мы это сделаем… Ура! Ответного «ура» не последовало. Раздаются только отдельные выкрики. Большинство солдат застыло в недоумении. Потом слышится ропот. Раздается команда: «К присяге! Смирно-о-о!». В центре плаца сооружается пирамида из винтовок. Выходит священник. Он кладет на пирамиду евангелие и поднимает обеими руками над головой крест. Войска опускаются на одно колено. Священник прижимает крест к груди. К пирамиде подходит один из офицеров, стоящих впереди. ОФИЦЕР (произносит текст присяги): – Я, Павел Ходжич, клянусь всемогущим богом, что буду всегда и при всяких обстоятельствах верен своей родине и верховному вождю всех ее вооруженных сил – королю Сербии Петру Первому. Я буду ему предан и послушен всей своей душой. Буду храбро бороться за короля и за родину. Я никогда не изменю этой военной присяге и буду слушать и точно исполнять приказы всех поставленных надо мною начальников… Да поможет мне бог. Священник, перекрестив офицера, прикладывает крест к его губам. Офицер возвращается на место. К священнику подходит 2-й офицер – Олеко Дундич. ДУНДИЧ. – Я, Олеко Дундич, клянусь всемогущим богом, что буду всегда и при всяких обстоятельствах верен своей родине и… СВЯЩЕННИК. - … И своему королю. ДУНДИЧ. – А почему нас не посылают воевать за родину? ГЕНЕРАЛ (гневно). – Извольте присягать! ДУНДИЧ (быстро оборачивается спиной к священнику и генералу и, обращаясь к войскам, громко говорит). – Три года мы воевали против немцев, плечо к плечу с русскими солдатами, а теперь мы должны их убивать? За что? Кто ответит мне? Юнаки, юнаки! ГЕНЕРАЛ. – Молчать! ДУНДИЧ (солдатам). – Ведь вас хотят вести против тех, кто участвовал в Брусиловском прорыве и освободил нас из плена. ХОДЖИЧ. – Олеко, опомнись! ДУНДИЧ. – Славяне против славян! (Во весь голос). Кто хочет идти убивать своих братьев, два шага вперед! Все остаются на месте. В рядах войск нарастает гул. ХОДЖИЧ. – Олеко, опомнись! ПОЛКОВНИК. – Смирно! ГЕНЕРАЛ (полковнику). – Бунтовщиков выводите на присягу? Да еще в офицерской форме? ПОЛКОВНИК. – Прикажете обезоружить? ГЕНЕРАЛ (тихо). – Обезоружить по частям… И не здесь. Присягу отменяю. Дундича… Дундича… (Многозначительно смотрит на полковника). Полковник понимающе кивает. Генерал уходит. ПОЛКОВНИК (командует). – Полк, смирно! Кругом! (Коротким жестом подзывает к себе Ходжича. Ходжичу). Ваш друг! Как вы могли допустить! Это бросает тень на вашу карьеру. ХОДЖИЧ. – Олеко Дундич был моим другом до этой минуты. Отныне я его не знаю. ПОЛКОВНИК. – Вы пока остаетесь с ним здесь. ХОДЖИЧ. – Простите, я не понимаю. ПОЛКОВНИК. – К войскам он вернется только через ваш труп, в худшем случае он убьет вас. Понятно?
ХОДЖИЧ. – Слушаюсь! ПОЛКОВНИК (быстро подходит к Дундичу, который спокойно разговаривает с солдатом Паличем). – А вы… вы – не тот офицер, который нужен моему королю… Вы свободны. Ясно я говорю? Дундич молча прикладывает руку к козырьку. (Отворачивается; обращаясь к войскам, командует). Шагом арш!!! Войска уходят. Дундич и Ходжич остаются одни. Ночь опускается на Черное море. Тихо. Лишь несколько раз взвизгивает сирена стоящего на рейде военного корабля. ХОДЖИЧ (улыбаясь). – Приглашали русскую девушку Галю в Сербию, а сами остались в России... (Дундич в другом конце сцены молча садится на какой-то ящик). Но зато мы снова офицеры. ДУНДИЧ. – И теперь, чтобы поддержать честь офицерского мундира, нам нужно своими руками задушить русскую революцию… ХОДЖИЧ. – Если улыбнется счастье, можно всюду сделать военную карьеру. Это мое глубокое убеждение. ДУНДИЧ. – Нам трудно разговаривать. ХОДЖИЧ. – Ну, бросим… ДУНДИЧ. – Бросим. ХОДЖИЧ. – Куда мы пойдем, Олеко? ДУНДИЧ. – Я в госпиталь, к Галине. ХОДЖИЧ. – И я в госпиталь, к Галине. ДУНДИЧ (повернул голову, спокойно). – Нет… ХОДЖИЧ. – А я разве скрывал, что она мне тоже нравится?.. ДУНДИЧ. – Ты не пойдешь… ХОДЖИЧ (улыбаясь). – Нас связывает большая дружба, Олеко. Мы многое делили вместе… мы… ДУНДИЧ. – Ты не пойдешь в госпиталь к Галине! ХОДЖИЧ (встает и направляется к Дундичу). – Олеко, разве мы с тобой не офицеры? Давай вспомним старину и решим вопрос по-гусарски. (Выхватывает саблю). Дундич, улыбнувшись, нехотя вынимает из ножен свою саблю. Они сходятся. Ходжич горячится и наседает на Дундича. Дундич спокойно и ловко парирует удары. Невдалеке, на борту корабля, виден силуэт вахтенного, который, облокотившись на перила, наблюдает за дерущимися. С другого конца корабля из темноты раздается голос капитана. ГОЛОС. – На вахте!
ВАХТЕННЫЙ. – Есть, на вахте! ГОЛОС. – Что там такое? ВАХТЕННЫЙ. – Все спокойно, господин капитан, ничего нет. ГОЛОС. – Смотреть лучше! ВАХТЕННЫЙ. – Есть, смотреть лучше! (Продолжает смотреть на сражающихся). Ловкость Дундича выводит из терпения Ходжича. Он яростно бросается вперед. Дундич неожиданно переходит в наступление и начинает теснить Ходжича к берегу моря. ХОДЖИЧ. – Довольно! Я пошутил!.. Довольно, я говорю. Сумасшедший! Остановись! Острый клинок Дундича пропарывает мундир Ходжича. Ходжичу отступать некуда – дальше море. - Безумец! Стой! Море… Падаю… Дундич продолжает теснить Ходжича. Ходжич срывается в море. Дундич на мгновенье замирает, затем отстегивает саблю и бросается в воду. ГОЛОС. – На вахте! ВАХТЕННЫЙ (не поворачивая головы). – Есть, на вахте! ГОЛОС. – Что там такое происходит? ВАХТЕННЫЙ. – Все спокойно, господин капитан, ничего нет. ГОЛОС. – Смотреть лучше! ВАХТЕННЫЙ. – Есть, смотреть лучше! Показывается Дундич, поднимающийся по каменной лестнице, которая ведет от воды на мол. С него стекает вода. Он несет Ходжича, перекинув его через плечо. - Я думаю, что вот теперь ты его можешь пустить в госпиталь. ДУНДИЧ. – Я так и сделаю. (Медленно уходит в темноту, унося на плече Ходжича). ГОЛОС. – На вахте! ВАХТЕННЫЙ. – Есть, на вахте! ГОЛОС. – Смотреть лучше! ВАХТЕННЫЙ. – Есть, смотреть лучше! Шумит прибой. Издалека слышна песня. ЗАНАВЕС КАРТИНА ВТОРАЯ Ночь. Приемный покой госпиталя. Направо двери, которые ведут в медицинские кабинеты. Стоит койка. В углу у окна – стол. На столе – лампа с зеленым абажуром. За столом сидит и что-то пишет Галина. Она еще почти ребенок. Красивая голова с прямым пробором, лицо не по летам серьезно. Тонкая рука, в которой она держит карандаш, быстро бегает по бумаге. Резко открыв дверь, на пороге появляется Дундич. ГАЛИНА. – Олеко? Вас не узнать. Вы уже в форме? Как к вам идет! ДУНДИЧ. – Сейчас, сейчас… Одну минуточку… (Убедившись, что в кабинете, кроме Галины, никого нет, он скрывается за дверью, затем появляется вновь вместе с Мирко, Рошевичем и Драгичем, которые вносят на руках Ходжича, кладут его на койку и сейчас же уходят). ГАЛИНА. – Что это?.. Кто это?.. Что случилось?.. Дундич молчит, устало опускается на стул. (Вскрикивает). Павле! Большая пауза. Галина преодолевает охватившее ее оцепенение, бросается к раненому и начинает оказывать ему медицинскую помощь. Ее движения точны и уверенны. ДУНДИЧ. – Ну, что там с ним такое? ГАЛИНА. – Он тяжело ранен… Спокойнее, Павле… Необходим врач. (Снимает телефонную трубку). Алло!.. Позовите к телефону дежурного врача. (Прижимает к уху телефонную трубку и смотрит на Дундича. Тихо). Я знаю… Это вы ранили Павле. ДУНДИЧ. – Я. ГАЛИНА (тихо). – За что? ДУНДИЧ. – За вас. ГАЛИНА. – Почему? ДУНДИЧ (устало). – Я люблю вас… ХОДЖИЧ. – Я тоже люблю вас… ДУНДИЧ (устало). – Убью… ХОДЖИЧ. – Сумасшедший… ГАЛИНА (тихо). – Молчите, Павле. Вам нельзя разговаривать. (В телефонную трубку). Да, да, доктор, прошу вас придти в приемный покой… Ранение… Да, серьезное… (Вешает телефонную трубку. Говорит, не спуская глаз с Дундича, умоляюще, тихо). Олеко, уйдите… Я умоляю – уйдите отсюда. ХОДЖИЧ. – Нельзя, Галина, остановите его… Олеко, что ты задумал? Я должен… ГАЛИНА (тихо). – Пожалейте меня. Уйдите… ХОДЖИЧ. – Не надо, Галина… Вы не знаете, что произошло сейчас в порту…
ГАЛИНА (глядя на Дундича, тихо). – Что?.. Еще что-нибудь, Олеко?.. Кто вы, наконец?.. От такой вашей любви мне тоскливо, Олеко… Такой вашей любви я боюсь… ДУНДИЧ. – Не говорите так, мне это больно. ГАЛИНА. – Я не поеду с вами в Сербию, Олеко. Я не понимаю вас… ДУНДИЧ (поднимаясь). – Потому что вы ничего не знаете обо мне. Вбегает солдат Палич. ПАЛИЧ. – Олеко, полк разоружают! ДУНДИЧ. – А, зашевелились! ХОДЖИЧ. – Этого не может быть! Это ложь! ПАЛИЧ. – Олеко, уже окружены три эскадрона! ДУНДИЧ. – Ты опоздал? ПАЛИЧ. – Я успел вывести два эскадрона. Они пойдут туда, куда пойдешь ты. Через несколько минут они будут здесь. ДУНДИЧ. – Встречай их. Я сейчас буду. Палич убегает. Галина остается неподвижной и не спускает глаз с Дундича. (Смотрит на Галину). Посмотрю еще раз… Прощайте, Галочка. Мне было очень хорошо с вами. Спасибо вам за все хорошее, что скрашивало мою трудную жизнь. Я никогда вас не забуду. «Вот, моя несуженая; кольца, вот, моя напрасная ты радость». Прощайте навсегда! ХОДЖИЧ. – Дундич, остановись… Олеко! ГАЛИНА (задерживая в своей руке руку Дундича). – Олеко, что с вами? Павле, что с ним творится?.. Что с вами?.. (Дундичу). Я хочу знать. ДУНДИЧ. – Вот Ходжич вам и объяснит, почему нас так неожиданно освободили от работы… вернули на форму… Но я не пойду на это. ГАЛИНА. – О чем вы говорите? ДУНДИЧ. – Мы не едем в Сербию… Прощайте. ХОДЖИЧ. – Это измена своему королю, родине… ДУНДИЧ (берет за руки Галину, ласково смотрит на нее, но говорит Ходжичу). – Я продолжаю лишь то, что давно начал… Я возненавидел своего отца за то, что он жестоко обходился с бедными… У моего отца – обширные поместья… тысяча голов скота. Он – один из богатейших людей Сербии. Но я ушел от него. Я стал народным учителем. Я пошел в школу, чтобы уже маленьким детям открыть глаза на жизнь… Я народ свой никогда не предавал… И когда турецкие паши, болгарские и албанские князья пытались поработить Сербию, народный учитель Дундич каждый раз брался за оружие и отстаивал свою родину… Так сделал я и четыре года назад, когда австро-германские полчища ворвались в Сербию. И если бы не тяжелая рана, которая не дала мне возможности подвести револьвер к виску, меня бы живым не взяли… А потом Брусиловский прорыв… Россия… лагери… русская революция… и слово «Ленин»! ХОДЖИЧ. – И что же теперь? Позабыл, что ты офицер!.. А как же свобода Сербии и прочие красивые слова?
ДУНДИЧ (неистово). – Надоело! ХОДЖИЧ (приподнимаясь). – Что, что ты сказал?! ДУНДИЧ. – Да, да! Надоело! Мне надоели все эти ваши крики о свободе, о любви к родине… Это не мешало и не мешает врагам терзать мою страну. С огнем и мечом вломились в Сербию австро-германские полчища, которые вот сейчас, вот в эту самую минуту, продолжают уничтожать святыни моей земли, истреблять мой народ. Так было на протяжении всей нашей истории. И для меня – довольно! Дольше оставаться с вами… лучше пулю в лоб! Опять бороться так, в одиночку? Это бессмысленно! Довольно! Теперь я знаю, как сделать мою Сербию счастливой. Вопрос о Сербии нужно решать иначе и не там, не на родине… а здесь, в России. Я прорвусь в революционную Россию, чего бы мне это ни стоило. И вот оттуда я моей милой родине отдам все свои силы! Слышен топот копыт. Дундич насторожился. ХОДЖИЧ (пытаясь встать). – Ах, вот что… понимаю… Нет, ты не уйдешь! ГАЛИНА (прислушиваясь). – Олеко, что это? ДУНДИЧ (рванулся к окну). – Юнаки, я здесь! За окном нарастает топот несущихся эскадронов, свист. ГАЛИНА. – А как же я? Голоса: «Привет, Олеко! Веди нас, Олеко!» ДУНДИЧ (стоя на подоконнике, Галине). – Вы же боитесь меня?! ГАЛИНА. – Олеко, родной… Ведь я люблю тебя, Олеко!.. Павле, остановите его! (Бросается к окну). Куда, куда? ДУНДИЧ (прыгает через окно). – К Ленину! ГАЛИНА. – А я?.. Кто же со мной?.. А как же… ХОДЖИЧ (срываясь с кровати). – Я… я останусь с вами, Галина. Я буду с вами, я буду вас охранять. (Выхватывает револьвер и бросается к окну). В тот момент, когда он хочет выстрелить, Галина бросается к нему, вырывает револьвер и с силой толкает. Ходжич падает на пол. За окном на улице слышен топот удаляющихся эскадронов. ГОЛОС ДУНДИЧА (за окном). – Прощайте, Галочка! ГАЛИНА. – Олеко! Вернись! ЗАНАВЕС КАРТИНА ТРЕТЬЯ До открытия занавеса издалека слышна песня. Она ширится под стук движущихся поездов и свистки паровозов. Вдруг очень близко прогрохотали взрывы снарядов и приглушенно заработали пулеметы. После этого открывается занавес. Беспредельная степь. На небольшом холме – Ворошилов. В руках у него бинокль. К нему подходят военные. Среди них – Усатый. Невдалеке, один за другим, разрываются снаряды. УСАТЫЙ. – Ну, конечно, немцы. Опять они! ВОРОШИЛОВ. – Остановить эшелоны! КРАСНОАРМЕЕЦ. – Есть, остановить эшелоны! (Убегает и вскоре возвращается). Невдалеке раздается тревожный свисток, и в ответ вся степь наполняется жалобными гудками паровозов. УСАТЫЙ. – Ну, одни сплошные немцы!.. Смотрите, поднялись… Идут! Идут!.. Климентий Ефремович, дайте я их ахну с бронепоезда! ВОРОШИЛОВ (не отрываясь от бинокля). – Если на каждый немецкий заслон тратить последние снаряды… Слишком жирно будет. Мы их и так возьмем. (Опустив бинокль, командует). Ремонтной бригаде исправить перед бронепоездом путь! Кто-то бросается выполнять приказание. УСАТЫЙ. – Их не так мало, Климентий Ефремович. Смотрите, и кавалерия на подмогу немцам идет. Дайте я ахну. ВОРОШИЛОВ (осматривая горизонт). – Где кавалерия? КОМАНДИР. – Где ты видишь кавалерию? УСАТЫЙ. – А вон что такое? Что это такое? КОМАНДИР. – Да, кавалерия. Одну минуточку. КАРПУШИН. – Смотрите, смотрите! КРАСНОАРМЕЕЦ. – Ничего не понимаю! КОМАНДИР. – Погоди, погоди! УСАТЫЙ. – Ой, батюшки! Да они на них! На немцев! Смотрите – разворачиваются. Разворачиваются. Смотрите, что делается! КОМАНДИР. – Кто такие? Вдали сигнал боевой трубы. Атака. - Смотрите, атака! Вдали слышен боевой клич.
УСАТЫЙ. – А кричат как, что-то не по-нашему кричат! КАРПУШИН. – Кто это, кто это, мать его… честная. КОМАНДИР. – Смотри, смотри, что делается! Бой! ВОРОШИЛОВ. – Помочь им. Два эскадрона в обход. Третий эскадрон ударит по правому флангу немцев. КОМАНДИР. – Да нечего помогать! Они их сейчас распотрошат в дым и в пух. КРАСНОАРМЕЕЦ. – Но кто же это, кто? УСАТЫЙ. – Вон, вон, смотри на белоногом коне! КАРПУШИН. – Это командир. ВОРОШИЛОВ. – Да, да, это он командует. КРАСНОАРМЕЕЦ. – И смотри, что он делает, ты смотри, что он делает… УСАТЫЙ. – Ну, сатана! В правой руке клинок, в левой – револьвер. КАРПУШИН. – Ну, кто же это? Мать его… честная. УСАТЫЙ. – Это же ошалеть можно! ВОРОШИЛОВ. – Нет, вы смотрите, как он… работает! КРАСНОАРМЕЕЦ. – Но разве можно так рубить? Вы смотрите, они же из них прямо окрошку делают. УСАТЫЙ. – А на белоногом, на белоногом… Ну, кто же это, наконец? КАРПУШИН. – Да куда же тут к черту, разве от них можно уйти! КРАСНОАРМЕЕЦ (восторженно). – Смяли… Пошли к нам, пошли, пошли… УСАТЫЙ. – Смотрите, а с эшелонов-то наших высыпало! Смотрите, махают им, кричат. Из степи несется «ура». Ворошилов тоже приветственно поднял руку. КАРПУШИН. – Едут! К нам едут! УСАТЫЙ. – А на белоногом, на белоногом-то, ну, орел, это орел!.. Ох, я его сейчас расцелую… Несется восторженное «ура». ВОРОШИЛОВ. – Здравствуйте, товарищи! За сценой многоголосое ответное приветствие на русском, сербском, черногорском, хорватском языках. УСАТЫЙ. – Ничего не понимаю… Это на каком же или на каких? ДУНДИЧ (за сценой). – Слезай! Ворошилов и окружающие его командиры спускаются с холма. На сцену вступают первые ряды бойцов. Одежда их изодрана. ВОРОШИЛОВ. – Я – командарм 5, Ворошилов. Кто вы? ПАЛИЧ. – Сербы, черногорцы, хорваты, которых хотели вести против вас… ВОРОШИЛОВ. – Но вы решили иначе… Кто привел вас? БОЙЦЫ. – Дундич… Олеко Дундич… Олеко… Они глазами ищут Дундича, затем расступаются. Через образовавшийся проход Дундич быстро подходит к Ворошилову, застывает на месте, щелкает шпорами и козыряет. Он в рваном мундире сербского офицера. ВОРОШИЛОВ. – Вы? ДУНДИЧ. – Так точно, я. ВОРОШИЛОВ. – Я слышал о вас… Вы – серб? ДУНДИЧ. – Я – серб, Олеко Дундич! ВОРОШИЛОВ. – Назначаю вас командиром. ДУНДИЧ (козырнув). – Но считаю своим долгом предупредить… Я – бывший офицер. ВОРОШИЛОВ. – Ох, как страшно! (Подходит к Дундичу, обнимает его и крепко целует. Положив руку на его плечо, ведет к своим товарищам). Товарищ Олеко Дундич, командир отдельного кавалерийского отряда Пятой армии… Прошу любить и жаловать. Дундичу горячо пожимают руки, обнимают и целуют его. Он взволнован, смущен. Кругом слышатся восклицания. УСАТЫЙ. – Ну, орел, ну, орел… Ну, до чего молодец! КАРПУШИН. – Лихо дерешься, черт! КРАСНОАРМЕЕЦ. – Здорово рубаете, товарищ! К сербским бойцам подходят красноармейцы и уводят их с собой. ДУНДИЧ. – А теперь разрешите познакомить вас с моими юнаками с которыми я прошел весь путь от Черного моря до вас. (Повернулся – их уже нет). А где же они? УСАТЫЙ. – Вот так командир, прохлопал! Да уж их растащили по эшелонам. КРАСНОАРМЕЕЦ. – Ты смотри, что там делается. Теперь мы их не выпустим. КАРПУШИН. – Наши Луганские хороших гостей принимать умеют. КОМАНДИР. – Вон там их уже обмывают… УСАТЫЙ. – А наши женщины, смотри, как за ними ухаживают. ДУНДИЧ. – Но я хотел… тут я видел… ВОРОШИЛОВ. – Что вы видели? ДУНДИЧ (козыряя). – Верстах в двадцати пяти западнее этого пункта мы видели большие соединения немецкой пехоты… Нужно это делать сейчас… Я их разгромлю тут же, если мне… ВОРОШИЛОВ. – Если что? ДУНДИЧ. – Если я немедленно, сейчас же от вас получу дополнительное вооружение, которое мне необходимо. ВОРОШИЛОВ (шутливо). – Ага, но здесь я уже не хозяин. (Указывает на Усатого). Пожалуйста… (Усатый подходит). Наш начальник боепитания. По этим вопросам все разговоры – только с ним. Оставляю вас для приятной беседы. (Уходит вместе с командирами). Дундич и Усатый отходят в противоположную сторону, где ведут мимический разговор, который постепенно переходит в ожесточенный спор, сопровождаемый приглушенным смехом бойцов, расположившихся на холме. ПЕРВЫЙ КРАСНОАРМЕЕЦ. – Смотрите, смотрите, а Усатый-то, Усатый-то… ГОРБУША. – Да разве этот еж что-нибудь даст?! ВТОРОЙ КРАСНОАРМЕЕЦ. – А Дундич, Дундич! Ух, горячий парень! КАРПУШИН. – Смотрите, он сейчас вольет Усатому, он ему вольет… ВТОРОЙ КРАСНОАРМЕЕЦ. – Нашел у кого просить… ГОРБУША. – Смотрите, Дундич-то, Дундич! КАРПУШИН. – Ох, влетит сейчас Усатому. ТРЕТИЙ КРАСНОАРМЕЕЦ. – Давайте разнимать. КАРПУШИН. – Пущай вольет. Стоит. ВТОРОЙ КРАСНОАРМЕЕЦ. – Давайте разнимать, пока время. КАРПУШИН. – Вливает, вливает ежику! ГОРБУША. – Ага, ага, ввинчивает! Не выдержал еж! Входит Ворошилов с командирами. Заметив Ворошилова, Усатый и Дундич отскакивают друг от друга. Дундич отходит в противоположный конец сцены. УСАТЫЙ. – Клим, Клим! ВОРОШИЛОВ (бойцам). – Отдыхайте, товарищи, отдыхайте… УСАТЫЙ (едва выговаривая слова). – Как хочешь, Клим, с этим бешеным нет больше моего терпения… Даю честное слово!.. Ты меня уже знаешь. Но этот… Такого я в первый раз!.. Он просто зарежет меня сейчас!.. ВОРОШИЛОВ (удивленно). – Ничего не понимаю… С каким бешеным? УСАТЫЙ. – Ну, этот твой, как его… Дундич… Ну, что ты притворяешься?.. Вынь да положь ему десять станковых пулеметов, шесть автоматов, тридцать тысяч патронов! Да если бы столько у нас было во всей армии… И еще грозится, что если из-за меня уйдут эти немцы, так он напустит на меня всех своих сербов, хорватов, черногорцев и, черт его знает, еще кого… Ты глаза их видел? (К Дундичу подбегают несколько его юнаков). Ты смотри – вон у некоторых даже серьга в ухе… Тихо как было без них… хорошо… Смотри, смотри, ей богу, зарежут… ВОРОШИЛОВ (рассмеявшись). – Позвать Дундича! УСАТЫЙ. – Дундич! Дундич быстро идет к Ворошилову, вытягивается и козыряет. ВОРОШИЛОВ (строго). – Зачем вам легкая батарея? ДУНДИЧ (четко). – Для подготовки атаки и преграждения подхода резервов и для отсечения путей отхода противника. ВОРОШИЛОВ. – А десять пулеметов? ДУНДИЧ. – Для огневого обеспечения атаки… для отражения мелких групп противника. ВОРОШИЛОВ. – Ну, а тридцать тысяч патронов зачем? ДУНДИЧ. – Каждый станковый пулемет выпускает в минуту триста патронов. Для начала надо себя обеспечить минимум… минут на десять боя… ВОРОШИЛОВ (что-то ищет, но не находит, подходит к Усатому, тихо). – Карту сюда! Ты ему в подметки не годишься! УСАТЫЙ. – Брось!
ВОРОШИЛОВ (берет карту и быстро возвращается к Дундичу; разворачивает карту на руке). – Так вот, товарищ Дундич, я имею данные, что в двадцати километрах от того пункта, где вы наметили провести операцию, находится маленькая станция, куда через три часа прибудут эшелоны с оружием. Они везут несколько полевых батарей, восемьдесят пулеметов, тысячу снарядов и около ста тысяч патронов, но имейте в виду, что к станции подтягиваются и другие наши части, преимущественно из партизан. Им раньше обещано. Но если вы успеете придти первыми, то получите эти эшелоны. Распределение оружия возьмите на себя. Снабдите партизан как следует. Себе оставьте одну батарею, пять пулеметов «Виккерса» или «Гочкиса», штук десять легких пулеметов «Шоша», хотите «Люисы». Ну, а патронов… сколько сможете увезти. ДУНДИЧ. – Где эта станция? ВОРОШИЛОВ. – Вот она… Вот вам и карта. ДУНДИЧ. – Но там же немцы… ВОРОШИЛОВ. – Немцы. ДУНДИЧ (подняв голову, решительно). – Великолепно. ВОРОШИЛОВ. – И это даже лучше, что вы будете бить немцев именно здесь, а не там, где вы хотели. ДУНДИЧ. – Разрешите выполнять? ВОРОШИЛОВ (крепко пожимая ему руку). – Пожалуйста. И извините, с удовольствием бы, но своих боевых складов у нас еще нет… Добывать надо. ДУНДИЧ. – Есть! (Козыряя, делает на месте кругом, подскакивает к Усатому и весело, озорно кричит). Слушай, ты!.. Скоро ты будешь просить у меня оружие… Знаешь, сколько будет у меня оружия? На коленях будешь просить… В ногах будешь валяться… Ничего не дам! (Быстро уходит). ВОРОШИЛОВ (кричит вслед Дундичу). – Он все равно выпросит! Вы еще не знаете его! ДУНДИЧ (за сценой). – По коням! УСАТЫЙ. – Да стой! Отдохнул бы ты… Ведь от Черного моря шел. ДУНДИЧ (за сценой). – За мной! С грохотом, с воинственным кличем на своих языках проносятся невдалеке всадники, провожаемые приветственными возгласами всех эшелонов. УСАТЫЙ (Ворошилову). – Ты видел что-нибудь подобное? Ну, сатана, ну, орел! Я же тебе говорил! ЗАНАВЕС ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ Лихим налетом отряд Дундича захватил полустанок с эшелоном боеприпасов. В глубине сцены бойцы срывают с вагонов промбы, взламывают ящики и выгружают из вагонов богатые трофеи. На переднем плане сцены раскинуты две палатки для генералов Мамонтова и Жобера. На сцену выбегает Дундич с несколькими бойцами. Навстречу ему бежит Палич. ПАЛИЧ. – Охрану перебил… Офицеры разбежались… ДУНДИЧ (гневно). – Разбежались… Чтоб ты мне их из-под земли, живых или мертвых! За каждого упущенного офицера – сутки ареста. ПАЛИЧ. – Есть достать из-под земли! (Убегает). ДУНДИЧ. – Мирко, проследи за разгрузкой. А тебя, Драгич, назначаю начальником своего полевого склада. За сценой раздается крик Палича: «Держи его!» - Офицер! (Выхватывает саблю и убегает со сцены). МИРКО (взломав крышку, заглядывает в ящик). – Ай, богато жить будем, юнаки! ДРАГИЧ. – На всю войну патронов хватит. МИРКО. – У нас своя батарея будет, пулеметная рота будет. БОЕЦ (выбегает на сцену, перепуганный насмерть). – Ежик! МИРКО (кричит). – К бою! Вмиг опустела сцена. Залязгали дверные засовы. На сцену выбегает запыхавшийся Усатый вместе с бойцами, но, увидя направленные против них пулеметы и винтовки, осадил назад. УСАТЫЙ. – Как же это, хлопцы, против своих? МИРКО. – Добывать надо. УСАТЫЙ. – Ты что, ошалел? Целый эшелон одному эскадрону? Да тут же на целый полк хватит. ДРАГИЧ. – У нас теперь свой склад будет. Перед вами начальник боепитания Радуле Драгич. УСАТЫЙ. – Свой склад? (Переходит на шутку). Ай, веселый народ сербы. Шутники. (Подмигнув ребятам). Тащи, хлопцы. МИРКО (наступая на Усатого). – Не трожь, говорю, а то усы вырву! УСАТЫЙ (со злостью). – Брось, не валяй дурака! Пусти, говорю! (Хватается за наган). Мирко тоже хватается за браунинг. На сцену выходит Дундич, навьюченный, как торговка, с ног до головы карабинами, шашками и офицерскими ремнями. ДУНДИЧ. – Что за шум? УСАТЫЙ. – Товарищ Дундич, целый эшелон захватили и ничего не дают. ДУНДИЧ. – Как не дают? МИРКО. – Да сам же Ворошилов сказал, что добывать надо. ДУНДИЧ (грозно). – Что сказал Ворошилов? Ворошилов сказал, когда нету, а когда есть – надо последней рубашкой делиться. Выбирай все, что твоей душе угодно. (Усатый бросается обнимать Дундича). После войны сочтемся. УСАТЫЙ (обнимая Дундича). – Я на твоей свадьбе плясать буду. (Кричит вслед уходящему Дудичу). Твоих детей буду няньчить. (Подмигнул бойцам). А ну, живо, хлопцы! Бойцы бросились к вагонам. ГОЛОС БОЙЦА ИЗ ВАГОНА. – Двадцать пять станковых пулеметов системы «Виккерс». УСАТЫЙ. – Хорошо, возьмем. ГОЛОС БОЙЦА ИЗ ДРУГОГО ВАГОНА. – Двадцать легких пулеметов системы «Шоша». УСАТЫЙ. – И это возьмем. ГОЛОС БОЙЦА ИЗ ТРЕТЬЕГО ВАГОНА. – Пятнадцать «Люисов». УСАТЫЙ. – Все беру. ГОЛОС БОЙЦА. – Сорок бутылок системы… (Боец высовывается из вагона и вертит на свету бутылку шампанского с французской этикеткой). УСАТЫЙ (берет из его рук бутылку, долго вертит, поболтал. Пробка с треском выскочила. Испуганно). – Беру! ГОЛОС НАБЛЮДАТЕЛЯ С КРЫШИ ВАГОНА. – Из-за околицы показалась машина… «Волчья сотня». ДУНДИЧ. – Палич, прикрой отход. Пока мы не скроемся в лесу, чтобы на станции ни одна белая собака не показалась. Дундич, уходя со сцены, прикалывает к вагону записку. ПАЛИЧ. – Есть, не пускать собак. (Кричит). Кто на паровозе? Кто на паровозе? А, ну, отзовись! (Пулеметчик с паровоза отозвался длинной очередью). Вот на такой ноте держать!.. (Смотрит в бинокль на горизонт). Прекрати свою песню. Можно пущать. (Уходит). Бойцы спрыгивают с вагонов и убегают за Паличем. Слышен нарастающий топот несущихся коней и шум автомобильного мотора. На сцену выбегают белогвардейцы, вслед за ними взволнованный Мамонтов и сзади всех – генерал Жобер. Он не находит себе места, носится от вагона к вагону. Заметил приколотую к вагону записку, сорвал ее и быстро начал читать. ЖОБЕР (читает). – «Получил из военного эшелона легкую батарею, восемьдесят пулеметов, сто тысяч патронов… Дундич». Опять этот Дундич!.. Теряли орудия – я молчал. Отбирали у вас батареи – я терпел. Но отдать без боя целый эшелон боеприпасов, простите, м-сье женераль. Я солдат… и, кроме того, я инспектор. Я не могу скрывать такие факты от французского правительства и командующего экспедиционным корпусом генерала Ренара. МАМОНТОВ. – Отряд Дундича будет разгромлен. ЖОБЕР. – Желаю вам особого успеха, мон женераль, потому что ваш успех, который вам сопутствовал до сих пор, тревожный успех. У вас под ногами горит, мон женераль. Горит земля. Объясните мне также, что вы собираетесь предпринять с партизанским движением? МАМОНТОВ. – Карательным отрядам поручено ликвидировать очаги движения. ЖОБЕР. – Мне это надоело! Я, вероятно, дурак и ничего не понимаю! Каким отрядам? Вы что, ничего не видите? Здесь армии нужны, огромные армии! Ваше движение вперед сводится на-нет: я не могу скрыть этого от французского командования. Я сообщу, что не нужен здесь. Я бессилен. Я понимаю нормальное развитие боевых операций. Там я полезен, но у вас под ногами горит земля, генерал. Здесь повторяется то, чего не понял и перед чем оказался бессилен даже великий Наполеон. Вы – русские, вам должно быть более ясно, что необходимо сделать с партизанским движением. И теперь вам предстоит еще встреча с Первой Конной, с авангардами которой мы уже столкнулись. Я информирую наше правительство в вашу пользу. Но если еще раз произойдет то, что случилось сегодня… Ведь еще несколько мгновений, и, если бы не взорванный мост, весь мой штаб вместе со всеми машинами очутился бы в его руках… Я этого тоже не могу скрыть от французского командования. МАМОНТОВ. – Но это же случайность, мон женераль. БОБРОВ. – Этого дикого серба я обещаю вам поймать, ваше превосходительство. ЖОБЕР (вспыльчиво). – Дикого серба? Тогда позвольте спросить, почему от него бегут такие высокообразованные, такие высококультурные офицеры? Кто сопровождал штаб? Где вы были в это время? А я видел уже глаза этого дикого серба, его сверкающий клинок и его крик, обращенный ко мне: «А ты зачем здесь?» И это потому, что он дикий? А я думаю, это потому, что он, прежде всего талантливый офицер. И в этой Конной армии таких немало… Недавно я наблюдал, как Первая Конная шла в атаку. Я не сдержался и воскликнул: «Да это же Наполеоновская кавалерия, это эскадрон Мюрата, Нея!» (Мамонтов отходит). Погодите минуточку. Вы разработали план сражения на завтра? МАМОНТОВ. – Да, план этот разработан со всей тщательностью. (Офицеру). – Дайте карту. (Офицер разворачивает перед ним карту). Ночью мои эскадроны соединятся с «волчьими сотнями» генерала Шкуро и на рассвете мы атакуем красных. ЖОБЕР. – А если… МАМОНТОВ. – Пути отхода предусмотрены. Река, огибающая наш правый фланг, не позволит им окружить нас. Я абсолютно уверен в успехе. ЖОБЕР (протягивает руку). – Я очень хочу вам счастья в этом сражении, генерал. МАМОНТОВ. – Мы начинаем, господа офицеры, прошу за мной. Уходит в палатку. Входит адъютант. АДЪЮТАНТ. – Телеграмма из Парижа. (Передает телеграмму Жоберу). ЖОБЕР (читает). – «Настойчиво требуйте серьезного оперативного успеха. Предупредите командование о все возрастающей сложности борьбы с красными. Если Мамонтов будет разбит, более половины Франции примет это известие… восторженно…». ЗАНАВЕС КАРТИНА ПЯТАЯ До открытия занавеса слышна уходящая вдаль боевая песня, мотив которой напоминает песню «При лужке». Песня сопровождается все возрастающим орудийным грохотом, дробью пулеметов и лязгом скрещивающихся сабель. Занавес раскрывается. Зарево пожаров озаряет предутренний ландшафт, типичный для среднерусской возвышенности. Матрос Карпушин и Горбуша выводят на сцену под руки раненого Дундича. В одной руке у него револьвер, в другой – клинок. У Карпушина сбоку санитарная сумка. ДУНДИЧ. – Вот это бой… И только еще разворачивается… Красавец бой будет! Не во время меня, черт подери, не во время меня ранили… КАРПУШИН. – Ладно, что так. Ведь это же прямо невозможно, товарищ командир! И что это за манера у вас такая? Вот там, где смерть, где самое пекло, туда вы обязательно со своим клинком и претесь. От страха за вас прямо волосы на висках колечками завиваются. Убьют, как пить дать. ДУНДИЧ. – Ну, вспомнишь, улыбнешься… Детям расскажешь, может быть, родине моей напишешь про меня. КАРПУШИН. – О, господи! Только бы довелось детей нарожать, а порассказать есть чего. Ну, разрешите, товарищ командир, я вас перевяжу, так же нельзя. ДУНДИЧ. – Ты уже меня вчера перевязывал. КАРПУШИН (приступая к перевязке). – О, господи! Но вас уже обратно ранили, товарищ командир. ДУНДИЧ. – Так ты меня утром перевязывал. КАРПУШИН. – Но вас сейчас, вот только что еще раз ранили. Эта рана еще не перевязана, разрешите… (Перевязывает Дундичу голову). Слышен сигнал атаки. ГОРБУША (всматриваясь в даль). – Атака! ДУНДИЧ. – Атака! Бойцы могут подумать, что я убит. Они должны видеть меня! (Вырывается, отталкивает Карпушина, сбегает на холм. Карпушин и Горбуша за ним. Слышна юнацкая песня). Ай, хороша песня, юнаки, ай хороша! ГОРБУША. – Рошевич пошел. ДУНДИЧ (кричит). – Хорошо, хорошо, только тише, осаживайте! А вот как до того бугра допрете… руби! Рошевич, слышишь меня?! ГОЛОС РОШЕВИЧА. – Слышу, Олеко! ДУНДИЧ. – Так вот туда и рви! В руке Дундича сверкает клинок. Под аккомпанемент песни он произносит слова из сербского эпоса: Жили вместе в дружбе и согласьи Братья Драгутин и Бек Мелан. Из-за холма появляется Усатый с охапкой трофейных винтовок. УСАТЫЙ. – И друг друга так они любили, Что под ними кони целовались. Олеко! Начдив Городовиков приказал удержать мельницу. ДУНДИЧ. – Я спокоен. Там Палич. (С холма, всматриваясь в даль). Ай, хороша песня, юнаки! Черт побери, не во время меня ранили, не во время… С той поры, как свет стоит наш белый, Не бывало этакого чуда, Не бывало этаких и слухов. На сцену влетает Палич. ПАЛИЧ. – «Волчья сотня» генерала Шкуро и эскадроны Мамонтова окружают мельницу… ДУНДИЧ. – Эскадроном прикрой батарею. ПАЛИЧ. – Есть, прикрыть батарею. (Убегает). На сцену вбегают Мирко, Рошевич, Драгич. МИРКО. – Наша атака захлебнулась, Олеко! РОШЕВИЧ. – Олеко, мы пропадем! МИРКО. – Лобовой атакой мы не возьмем их! ДУНДИЧ. – Что ты говоришь? Там так тяжело? РОШЕВИЧ И МИРКО. – Мы погибнем, Олеко! Погибнем! ДУНДИЧ. – Это интересно. И нельзя спастись? ДРАГИЧ. – Рошевич! Мирко! Вы что, не видите, что он над нами смеется? Попробуем еще раз. ДУНДИЧ. – Вперед, батарея поможет! Трое исчезли. За сценой команда: «По коням!» - Хорошо, хорошо. Но почему прекратился огонь батареи? Вбегает боец. БОЕЦ. – Белые захватили батарею. ДУНДИЧ. – Этого не может быть! Там Палич… БОЕЦ. – Захватили… Только что. ДУНДИЧ. – А Палич? БОЕЦ. – Вон он несется. ДУНДИЧ. – Палича ко мне! БОЕЦЫ. – Палич, Палич, сюда! Вбегает Палич. ПАЛИЧ. – Я, Олеко! ДУНДИЧ. – Повтори мой приказ. ПАЛИЧ. – Прикрыть батарею.
ДУНДИЧ. – Выполнил? ПАЛИЧ. – Но на пути в лощине наших рубали, Олеко. Я увидел, отклонился немного и чесанул их. ДУНДИЧ. – Чесанул, а батарею отдал на глазах у всей Первой Конной! Дундич бросается к Паличу, Палич быстро отбегает в сторону. Дундич стреляет в него несколько раз, но Палич прячется, используя каждое прикрытие. ПАЛИЧ (кричит). – Олеко, не сходи с ума… Убьешь, черт! ДУНДИЧ. – Мою батарею! Батарею, которую мне подарил Ворошилов! (Продолжает стрелять в Палича). ПАЛИЧ. – Убьешь, черт, слушай… Я пробовал, но шкуровцы открыли перекрестный огонь. Бьют прямой наводкой. К батарее никак не подступиться. ДУНДИЧ. – А мне плевать… И как же теперь будет рапортовать Ворошилову Дундич? Батареи нет! Той самой батареи… (Раздаются орудийные выстрелы). Она… Она стреляет уже по нашим! (Кричит). Забрать батарею обратно! ПАЛИЧ. – Но это невозможно! Там смерть! ДУНДИЧ. – Трус! Иди на смерть с клинком! И она не выдержит – побежит. Как бегает она от меня. Вот уже сколько лет – бегает, только держись… Назад, в атаку! ПАЛИЧ. – Но стали кони! ДУНДИЧ. – А люди? (Вскакивая, кому-то не своим голосом.) Ко мне! (Паличу.) Я отберу батарею. А за нарушение приказа – взять его! Несколько бойцов окружают Палича. - Ты, Мирко, примешь сейчас на себя огонь батареи. Рошевич и Драгич, за мной! Юнаки, мы отберем батарею! (В ответ слышны восторженные крики.) Отдать лошадей коневодам и спустить их в лощину! Мы пойдем в атаку пешим строем! Мы отберем батарею! ПАЛИЧ. – Возьми меня, Олеко! ДУНДИЧ. – В трибунал! Песню, юнаки, песню! На сцене раздается лихая юнацкая песня. - За мной! Все уходят. Остаются Палич и трое бойцов. ГОРБУША. – Пойти посмотреть, чего он там выкинет. КАРПУШИН. – Но если он погибнет, то Первая Конная тебе не простит, Палич! Что трибунал по сравнению с этим. ПАЛИЧ. – Он не должен погибнуть! КАРПУШИН. – И как же это случилось? ПАЛИЧ (с отчаянием). – Не знаю! ГОРБУША (с пригорка). – Ты смотри, смотри, что он там делает. Ты смотри… бросился…
КАРПУШИН (всматриваясь в даль). – Отберет батарею. (Паличу.) Ну, а тебя… самое легкое – это спишут в резерв. И это самое легкое… ГОРБУША. – А по-моему, расстреляют. БОЕЦ. – Ну! Палича-то? КАРПУШИН. – За куру, за одну только куру Олеко пустил Бартоша в расход, а за нарушение воинского приказа он расстреляет, как дважды два. И это самое легкое… ПАЛИЧ. – Пусть! Мне все равно. Только бы он не погиб. ГОРБУША. – Взял, взял батарею. ПАЛИЧ. – А сам жив? ГОРБУША. – Не знаю. ПАЛИЧ. – Олеко, милый, прости… Раздаются орудийные выстрелы. ГОРБУША (всматриваясь в даль). – Уже повернули орудия и бьют по шкуровцам. ПАЛИЧ. – Ну, а сам-то жив или нет?! ГОРБУША (восторженно). – Вот он! Вот он!.. БОЕЦ. – Жив! ГОРБУША. – Он жив! КАРПУШИН. – Вот он, Олеко наш. БОЕЦ. – Олеко жив! Жив Олеко! Ура! Палич вместе со всеми подхватывает «ура». Они от радости обнимают и целуют друг друга. ПАЛИЧ. – Мой друг жив! Олеко не может погибнуть. Теперь пусть, пусть что хотят со мной делают! ГОРБУША. – Повезло тебе, Палич… Так умирать каждый дурак согласится. ПАЛИЧ. – Олеко жив! Если бы вы только знали, как я его люблю. ГОРБУША. – Сюда несется, сюда! КАРПУШИН. – По местам! ПАЛИЧ. – Кто? Олеко сюда? ГОРБУША. – Сюда несется! По местам! Кто арестованный? ПАЛИЧ. – Где арестованный? БОЕЦ. – Кто из нас арестованный? ПАЛИЧ. – Я арестованный. КАРПУШИН. – Садись, черт бы тебя задрал! Окружить его! Входит Дундич. Палич сидит, опустив голову. Около него караул. Дундич молча шагает взад и вперед мимо Палича. ДУНДИЧ (продолжая шагать мимо Палича, не поворачивая головы в его сторону). – В тысяча восемьсот шестом году австрийский генерал нарушил приказ и… был наголову разбит Наполеоном, потеряв семь тысяч убитыми и восемьдесят пять орудий… Тебе известно об этом? ПАЛИЧ (опустив голову). – Да, что-то слышал… ДУНДИЧ (тяжело вздыхая). – В тысяча семьсот девяносто девятом году генерал Розенберг нарушил приказ полководца Суворова и самовольно принял бой у Виленца, где был разбит, потеряв тысячу двести пятьдесят человек убитыми и два орудия… Об этом тебе известно? ПАЛИЧ. – Ну, чего ты из меня жилы тянешь, Олеко? Ну, известно. ДУНДИЧ (снова тяжело вздохнув). – В тысяча девятьсот четырнадцатом году генерал Самсонов нарушил приказ главнокомандующего, что привело к разгрому целого корпуса… ПАЛИЧ. – Ну, все ясно… Мы уже договорились. Трибунал, и кончено. ДУНДИЧ (как бы обрадовавшись). – Значит, ты понимаешь, что за это нужно расстреливать? ПАЛИЧ. – Ну, уж договорились. Ну, что тебе еще? ДУНДИЧ. – Встать! (Палич встает.) Смирно! Со всех сторон грянули песни возвращающихся с поля всадников. Шагом – арш! Палич идет. Часовые пропускают его вперед и с ружьями наперевес идут за ним, но Дундич жестом их останавливает. Палич, не замечая этого, шагает один и уходит. - Дальше! Не поворачивать головы. Еще дальше! Шире шаг! Бегом-ом!.. И слушай! Батарея взята обратно. Рапорт писать не буду. Бери эскадрон и быстро ко мне! Товарищ Ворошилов мне сейчас сообщил, что генерала Жобера гонят в наше расположение на машине. Вот сейчас мы его и схватим. Палич стремительно вбегает. Он едва не сбил с ног Дундича. Схватив друг друга в объятия, они застывают в поцелуе. ЗАНАВЕС
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ КАРТИНА ШЕСТАЯ Заштатный русский городок. Белые отступают. Вечер. Полуподвал маленького провинциального ресторанчика. В углу, на возвышении, заменяющем эстраду, поют цыгане. Их почти никто не слушает. Все заняты своими делами. Целуются, прощаются друг с другом. Непрерывно хлопают двери. Мечутся люди с чемоданами и саквояжами. 1-й ОФИЦЕР (пьяный, встает и громко кричит). – Не то! Не так! (Шатаясь, поднимается по ступенькам на эстраду к цыганам, сопровождая слова решительными жестами обеих рук.) – Не то получается! Я буду петь… А вы молчите… Гитары, ко мне… Боже, какая тоска… Но о чем же спеть?.. Хорошо, споем о звездах… Гитары, вступайте!.. Начали… (Фальшиво поет пьяным голосом.): Снился мне сад В подвенечном уборе… В этом саду мы вдвоем… Звезды на море… Стремительно вбегает 2-й офицер. 2-й ОФИЦЕР (увидев поющего, громко кричит). – Митька! Ты с ума сошел!.. Так я и знал, что ты здесь. Мы уже… отступаем. 1-й ОФИЦЕР. – Врешь! 2-й ОФИЦЕР. – Кончай! За мной! 1-й ОФИЦЕР. – Привет, цыгане! (Сходит с эстрады, натыкается на что-то и падает). А мой эскадрон? 2-й ОФИЦЕР. – Да уж давно ушел! Уже часа полтора! Скорей! 1-й ОФИЦЕР (в дверях). – Привет, цыгане! 2-й офицер тащит его за дверь. Появляются два штатских гражданина и подходят к группе людей, сидящих у авансцены. Среди них пьяный Ходжич. Его с трудом можно узнать. 1-й ШТАТСКИЙ (заметив Ходжича, идет к нему). – Вы слышали? Войска уже уходят из города… Это нечестно. Вы получили от нас все, что мы обещали, все, что вы требовали… Вы обязаны нас увезти. ХОДЖИЧ. – Я глубоко понимаю. 1-й ШТАТСКИЙ. – Вы понимаете, в какое вы нас поставили положение?.. Вы обязаны были предупредить нас, когда будете отступать! Везите нас сейчас же куда хотите. ХОДЖИЧ. – Я глубоко понимаю.
1-й ШТАТСКИЙ. – Боже мой! Вы ничего не понимаете! Вы взяли деньги… Вы обязаны нас спасти! Вы обязаны дать нам транспорт. 2-й ШТАТСКИЙ. – Да, да, транспорт, вы понимаете, транспорт! ХОДЖИЧ. – Но это ошибка. 2-й ШТАТСКИЙ. – Какая ошибка, о какой ошибке вы говорите? ХОДЖИЧ. – Это не отступление. 2-й ШТАТСКИЙ. – А что же это? ХОДЖИЧ. – Мы просто временно отойдем из этого города. 1-й ШТАТСКИЙ. – А мы, мы? ХОДЖИЧ. – А вы посидите немножко здесь, потом мы придем опять. 1-й ШТАТСКИЙ. – То есть, как это посидите? ХОДЖИЧ. – Но мы вернемся, даю вам честное благородное слово. 1-й ШТАТСКИЙ. – Ведь сегодня же сюда войдет Буденный! ХОДЖИЧ. – Ну, и что же? Разве? Ах, пардон!.. Действительно, что же делать? 1-й ШТАТСКИЙ. – Вы негодяй! Вы грязный негодяй! ХОДЖИЧ. – Я глубоко понимаю, что Россия мне никогда этого не простит. 1-й ШТАТСКИЙ. – Отдайте хоть деньги, которые вы взяли. 2-й ШТАТСКИЙ. – Деньги жены. 1-й ШТАТСКИЙ. – Вы слышите, деньги отдайте! 2-й ШТАТСКИЙ. – Приданое дочери. ХОДЖИЧ. – Деньги… Ей богу, ни копейки. 1-й ШТАТСКИЙ. – Василий Николаевич, пойдемте скорей, иначе мы из-за этого негодяя пропадем, как мухи. 2-й ШТАТСКИЙ. – Вы прохвост! Нет, вы… 1-й ШТАТСКИЙ (тянет его к выходу). – Василий Николаевич, пойдемте… 2-й ШТАТСКИЙ (у дверей вырывается). – Вы жулик! Нет, не так, - вы прохвост, жулик, подлец! ХОДЖИЧ. – Учту… Обязательно учту… 1-й ШТАТСКИЙ. – Василий Николаевич… пойдемте. Штатские быстро идут к выходу. В дверях они уступают дорогу полковнику Боброву, который, стремительно сбегая по ступенькам, кого-то ищет. Цыгане поют «Рощу». БОБРОВ (увидев Ходжича, бросается к нему). – Ходжич! (Кричит за дверь.) Машина, ждать! ХОДЖИЧ. – Бобров!.. Вася! Ну, какой ты милый… Каким образом? БОБРОВ. – Мне сказали, что вы здесь… Вы можете что-нибудь соображать? Посмотрите на меня! Мне срочно нужна ваша помощь… Нет, вы ничего не можете соображать! ХОДЖИЧ. – Вася, не обижай… Вася, на тебе лица нет… Что случилось? БОБРОВ. – Сегодня украли генерала Жобера. ХОДЖИЧ. – Жобера?!.. То есть, как украли? БОБРОВ. – Его взяли в плен. ХОДЖИЧ. – Ну, это позор! На всю Россию позор! Генерала украли! (Хохочет.) Комедия! Водевиль! Фарс!
БОБРОВ. – Тише! ХОДЖИЧ. – А как главнокомандующий?.. Еще цел?.. Не украли?.. Ну, молчу, молчу. Воображаю себя в твоем положении… Ну, хорошо, - а при чем тут я? БОБРОВ (глухо). – Дундича! Живого или мертвого! ХОДЖИЧ (отрезвев). – Дундича?.. Теперь все ясно. Он украл генерала. БОБРОВ. – Поэтому я тебя и искал… Дундича! Дундича вот сюда, на стол! Ты – его друг!.. Что делать?.. Ты все знаешь… Эта девушка, эта сестра милосердия, о которой ты когда-то рассказывал, - она где? ХОДЖИЧ. – И больше ни слова! Машина здесь? БОБРОВ. – Здесь. ХОДЖИЧ (официанту). – Позови-ка мне вон ту цыганку. (Официант бежит за цыганкой). Все ясно! Ни звука!.. Один только вопрос. Отряд Дундича тоже наступает в направлении на этот город? БОБРОВ. – Именно сюда. ХОДЖИЧ. – Значит, через час-два они будут здесь? Все понятно… Деньги есть? Давай сюда!.. БОБРОВ. – Что ты хочешь сделать? Подходит пожилая, но еще красивая цыганка. Ходжич поднимается, отводит ее в сторону и что-то долго ей шепчет. Цыгане снова запели. ХОДЖИЧ (цыганке, давая деньги). – И еще пятьсот получишь… Нет, тысячу получишь потом. Это тебе говорю я, Ходжич!.. Ну, повтори, что ты ему скажешь. ЦЫГАНКА (берет руку Ходжича). – Ну, положи мне, красавец, пять рублей на руку, всю правду скажу. Что было, что есть и что ждет тебя впереди… Нет, ничего не клади. Проверишь правду, - придешь, сам заплатишь. В семье ты один такой. Не люб ты отцу своему, а народ по тебе плачет, ждет не дождется, когда вернется красный молодец. Но ты тоскуешь. На душе у тебя черноглазая. Эх, и любит же она тебя… Ночей из-за тебя не спит… Плачет. А ты забыл ее… А она здесь, недалеко, в соседнем городе. И все твердит: «Олеко, за что ты забыл меня, Олеко?» ХОДЖИЧ (целует цыганку). – Настя! Гениально! Гениально, Настя!.. Умница! БОБРОВ. – Машину! Ходжич и Бобров выбегают из ресторанчика. Цыганка пристально смотрит им вслед. Раздается канонада. Цыганка начинает считать деньги. ЗАНАВЕС КАРТИНА СЕДЬМАЯ На следующий день. Другой маленький город. Одна из комнат военного штаба. На стуле Галина. Ее лицо выражает напряженное внимание. Перед ней несколько поодаль, за письменным столом сидит начальник контрразведки полковник Бобров. Трезвый, подтянутый, хорошо выбритый Ходжич шагает взад и вперед по комнате. ХОДЖИЧ. – Узнав о том, что вы находитесь в этом городе, Дундич без всякого сомнения попытается прорваться сюда. Вы будете ожидать его в специально приготовленной для вас квартире. Небольшой домик на окраине города, чистенькая, уютная квартира, в которой вы отдохнете два-три дня с большими удобствами. Вот все, что от вас требуется. Вот за тем вас сюда и вызвали. Вы простите меня, вашего старого друга, который сегодня с вами разговаривает несколько строже, чем обычно. Но это не потому, что вы отказались видеться со мной после отъезда Дундича, после того, как Дундич изменил нашему делу… БОБРОВ. – Нет, о, нет… ХОДЖИЧ. – Это была бы мелкая месть. БОБРОВ. – Да, да, мелкая месть… ХОДЖИЧ. – Но вы нигде и никогда не высказывали, что вы отрицательно относитесь к нашему движению, и это дало мне право посоветовать полковнику Боброву обратиться к вам за помощью. БОБРОВ. – Да, да, да, именно за помощью. ГАЛИНА. – Иными словами… БОБРОВ. – Вы правильно поняли. ГАЛИНА. – Все это было так давно. Я прошу вас, оставьте меня в покое. БОБРОВ (напевает). – Ветерок в саду качал Легкие качели… Да… Грустно в этом сознаться, но неужели вы думаете, что мне не хочется этого… вот, быть не здесь…, а среди своей семьи, ласкать детей, ходить с ними за цветами в поле, собирать в лесу землянику? ХОДЖИЧ. – Земляника, пчелки, ягодки… Как у вашего русского поэта Пушкина: Пчела за данью полевой Летит из кельи восковой… Превосходно! ГАЛИНА. – Но почему вы думаете, что Дундич сохранил обо мне какие-то воспоминания? ХОДЖИЧ И БОБРОВ. – Галина Александровна! Галина Александровна! ГАЛИНА. – Что он способен явиться в квартиру, которую вы сегодня специально наняли для меня, и где сейчас засада? ХОДЖИЧ. – Галина Александровна, милая, это только наше предположение, только предположение. Если оно не осуществится и он не появится, вы ни при чем. ГАЛИНА. – Я абсолютно не могу допустить, чтобы Олеко узнал о том, что я здесь. Это же нелепость… Хорошо, пожалуйста, я сделаю все. ХОДЖИЧ. – Благодарю, благодарю вас. БОБРОВ. – Превосходно! ГАЛИНА. – Но если он помнит обо мне… если он из-за меня пойдет на безумный шаг и появится в городе, занятом белой армией, и я увижу его, я… (заплакала).
ХОДЖИЧ. – Галина Александровна, но почему слезы? Раскрыв дверь сильным ударом ноги, Дундич вскакивает в комнату, стреляет в Боброва. Бобров падает. Ходжич хватается за клинок. ДУНДИЧ. – Ты думал, что я сюда не приду, ты думал, что я ничего не понял, ты думал, что цыганка сделает так, как ты хотел? Вот деньги, которые ты ей дал. Она просила швырнуть их тебе прямо в морду. (Бросает деньги в лицо Ходжичу.) Мамонтову продался! Своих братьев расстреливаешь!.. В полковники метишь?!.. На колени, на колени, жалкий пес! Между Дундичем и Ходжичем начинается поединок. Сильным ударом Дундич выбивает из рук Ходжича саблю. На помощь Ходжичу вбегает офицер-белогвардеец. Клинок Дундича настигает и его. Вбегает второй офицер, стреляет в Дундича. Дундич роняет саблю и со стоном хватается за руку. ГАЛИНА. – Олеко! (Бросается к нему). Галину не допускают подоспевшие офицеры. Они хватают Дундича, скручивают назад руки, связывают ноги. Пауза, во время которой связанный Дундич чувствует на себе взгляд Галины, полный отчаяния и любви. Он повертывает к ней голову. ДУНДИЧ (улыбнувшись). – Здравствуй, Галочка! В это время, звеня шпорами, быстро входит в комнату генерал Мамонтов. Он осматривает Дундича. МАМОНТОВ. – Вот вы какой… Гм… Орел! Уважаю за храбрость! Вы ранены? Положите его на диван. Развязать… Офицеры быстро выполняют приказание. Дундича кладут на диван. Кто-то жестом предлагает Галине сделать Дундичу перевязку. Галина начинает перевязывать рану. ДУНДИЧ (Галине). – А в это время мы будем разговаривать. МАМОНТОВ. – Вы патриот? Вы серб? За что вы сражаетесь у красных? ДУНДИЧ (не глядя на Мамонтова). – Это долго рассказывать. МАМОНТОВ. – Сколько вы за это получаете? ДУНДИЧ. – Советская власть не обидит. МАМОНТОВ. – Господин Дундич… вам известно, что Юденич у ворот Петрограда? Мы заняли Тамбов, Воронеж, на днях падет Орел, Тула, и за ними Москва. ДУНДИЧ (продолжает смотреть на Галину). – То ли было… Вам-то уж стыдно не знать, господин Мамонтов, что когда-то Наполеон даже вошел в Москву, а потом потерпел поражение… и такое, о котором вот уже пишут сто лет и сколько еще будут писать, даже не представляю. МАМОНТОВ. – Но вы идете на нас с голыми руками. А нам посылают вооружение… ДУНДИЧ. – Главное, чтобы это вооружение прибыло в Россию, а что в России – это уже наше. МАМОНТОВ. – По-видимому, вы умный человек, господин Дундич, неужели вы верите в лозунги? ДУНДИЧ (не поворачивая головы). – Я даже верю в большее, в то, что если у вас где-то сохранилось чувство чести, то и вы когда-нибудь, - придет время, - раскаетесь в том, что делали в эти годы… Вам стыдно будет перед Россией, перед всем человечеством… МАМОНТОВ. – Я не понимаю. Вы разговариваете так, как будто вы нас прижали к воротам Петрограда, как будто вы заняли Тамбов, Воронеж, приближаетесь к Туле, к Орлу… к Москве… ДУНДИЧ (устало). – Не надо, не говорите мне этого, генерал… Я сам учитель физики и знаю ее закон: чем больше сжатие, тем сильнее отдача… Больше всех, генерал, раскаются, конечно, те, которых вы ведете сейчас за собой… Вот они-то вам никогда не простят того, что вы их оторвали от своего народа, изувечили их настоящее и будущее, заранее обрекли уцелевших одичало доживать свой век изгнанниками родины… МАМОНТОВ. – Я не желаю вас слушать. ДУНДИЧ. – А надо слушать… надо, генерал. Подумайте о них. Ведь они должны со спокойной совестью вернуться на свою родину. Подумайте, генерал… МАМОНТОВ. – Офицер Дундич! Я полагаю, что вы догадываетесь, что вам грозит. Вы заслужили смертную казнь. Но я не хочу вас казнить. Я войду к главнокомандующему со своим ходатайством. Нам очень нужны такие люди, как вы. Я произведу вас в полковники, назначу вас начальником разведки Казачьего корпуса. Но это надо заслужить… Честью и кровью заслужить… Согласны? Дундич молчит, словно задумавшись. - Сколько вам нужно на размышление? Дундич молчит, повернув голову в сторону Галины. - Двадцать четыре часа… Сорок восемь?.. Говорите!
ГАЛИНА. – Он спит. Все убеждаются, что Дундич действительно спит. Взбешенный Мамонтов, его свита и Ходжич выходят. Галина садится на маленькую скамеечку около спящего Дундича и, не спуская глаз, смотрит на него. - Уже сколько раз до меня доходили слухи, что ты убит… Сколько я плакала… Безумный… Сказка моя… Что ты наделал? Возвращается Ходжич. Галина не замечает его. - Что ты наделал, Олеко?
ХОДЖИЧ (тихо). – Галина… Пусть будет так. Я клянусь вам. Я ухожу в сторону с вашего пути… Я – тот туман, который был и ушел. Меня нет. Но ведь революции, с которой мы боремся, всего два года. А Олеко я знал чуть ли не с детства… (Подбирает деньги, брошенные Дундичем, и кладет в карман.) И вот во имя этой дружбы, Галина, и во имя вашей огромной любви вы должны спасти ему жизнь. Поймите, что его жизнь – в ваших руках. Он должен перейти на нашу сторону… Иначе Дундич будет казнен. Вы слышите?.. Спасите его. И вы обретете себе того, кого вы любите больше жизни, а я – старого друга… ГАЛИНА. – Но как это сделать? ХОДЖИЧ. – Вы это сделаете. ГАЛИНА. – Но как? ХОДЖИЧ. – Не теряйте ни минуты, Галина. Разбудите его сейчас же и говорите, говорите без конца о вашем чувстве, о вашей любви к нему. Скажите Олеко, что здесь ждет его блестящая военная карьера, служение делу родины. И главное – ваша любовь. Он должен быть здесь, с вами. ГАЛИНА. – Ну, дайте время! ХОДЖИЧ. – Вы не должны говорить ни одного неумного слова. Надо все обдумать, но обдумать тут же… ГАЛИНА. – Хорошо. Оставьте нас. Ходжич уходит. ДУНДИЧ (застонав, открывает глаза). – Где я? ГАЛИНА. – Олеко, что ты наделал? ДУНДИЧ. – Галочка, милая… Наконец-то я увидел тебя. Мы… что… вдвоем? ГАЛИНА. – Они хотят, чтобы ты перешел к ним, Олеко. ДУНДИЧ. – Ну, что ты волнуешься?.. Ну, стоит ли обращать внимание на всякие дурацкие предложения… Ну, пододвинься поближе. Ведь я так давно тебя не видел… Ну, ближе, ближе, Галина, ближе… ГАЛИНА. – Но ты не соглашайся, Олеко! Ни за что не соглашайся. ДУНДИЧ. – Значит, не зря я тебя любил… ГАЛИНА. – Олеко, слушай!.. Вечером за тобой приедет из тюремного госпиталя машина. ДУНДИЧ. – Отлично! Внимание, Галочка. У пожарной каланчи ты найдешь старый «бенц». Ты подойдешь к шоферу и скажешь: «Сегодня вечером Ивана Антоновича – так зовут меня в Первой Конной – перевозят в госпиталь». Он тебе покажет моих ребят – Мирко, Драгича, Палича, и они научат, что тебе нужно будет сделать. И потом мы вместе… ГАЛИНА. – Не выйдет вместе… Я не могу… Я буду с Ходжичем, иначе он заподозрит… И ты… погиб. ДУНДИЧ. – Позволь, позволь!.. Так на какой же черт я сюда стремился? ГАЛИНА (обнимая Дундича и рыдая на его груди). – Мы увидимся, Олеко, мы увидимся, родной… Этого не может быть, чтобы мы не были вместе. Это будет, Олеко. Но не сейчас. Иначе ты погиб. И во имя меня, во имя всего… Ты слышишь… ДУНДИЧ. – Мы увидимся. Мы обязательно увидимся. Мы должны быть вместе, Галочка. Ведь затем я и пришел… ГАЛИНА. – И во имя нашего счастья ты прорвешься к своим. ДУНДИЧ. – Эх, Галочка… Мне даже страшно подумать, что мне будет за это… за эту историю от Климентия Ефремовича, от командарма… Ну, а если еще – не дай бог – узнает об этом Сталин… ЗАНАВЕС КАРТИНА ВОСЬМАЯ Штаб Первой Конной армии. Меньшую часть сцены занимает приемная Ворошилова, в которой за столом сидит и работает его адъютант. Большая часть – кабинет Климентия Ефремовича, с балконом на улицу. Дверь в кабинет открыта. За окнами – лихие песни. Слышно, как несутся кони. Входит Буденный и Ворошилов. Оба проходят в кабинет, разговаривая на ходу с адъютантом. ВОРОШИЛОВ. – Что с Дундичем? Что слышно? АДЪЮТАНТ. – Здесь Дундич. ВОРОШИЛОВ И БУДЕННЫЙ (вместе). – Как здесь? Не может быть! АДЪЮТАНТ. – Час тому назад прорвался на автомобиле в расположение наших частей. Легко ранен… БУДЕННЫЙ. – Дундича сюда сейчас же… Ходить может? АДЪЮТАНТ. – Ходит. ВОРОШИЛОВ. – Давайте его. Адъютант уходит. БУДЕННЫЙ. – Ну, я ему сейчас задам! (Открыв дверь в приемную, куда только что вернулся адъютант, кричит.) Выстроить его полк вот тут же, перед балконом. АДЪЮТАНТ. – Есть… Товарищ командарм, начдив 4 – у полевого провода. Адъютант уходит. Телефонный звонок. Буденный берет телефонную трубку. Ворошилов сидит за столом и что-то пишет. БУДЕННЫЙ (в трубку). – Да, да!.. Кто? Дундич?.. Да… Что?.. Нет, начдив, этот вопрос предоставьте уже решать нам… Ну, мало ли что «вся дивизия просит»… Он будет расстрелян. (Кладет трубку.) ВОРОШИЛОВ. – Не слишком ли круто? Полк был на отдыхе… Боевое задание было выполнено… БУДЕННЫЙ. – Четыре ночи из-за него, черта, не спал, ворочался с боку на бок. Даже этого не прощу ему. Снова телефонный звонок. Входит адъютант. АДЪЮТАНТ. – Комиссар четвертой дивизии – у полевого провода. (Уходит). ВОРОШИЛОВ (берет трубку). – Да, я… Ну, ну?.. Подождите… Вот это мне нравится! Политический комиссар дивизии обращается с такой просьбой! Теперь слушайте. Начдив 4 с вами рядом?.. Так вот: я считаю, что командарм ответил достаточно четко и за себя и за меня в отношении Дундича. Все. (Отходит от телефона, вновь садится на стул и продолжает писать.) БУДЕННЫЙ. – За Дундича? Ворошилов кивает головой. Телефонный звонок. Входит адъютант. АДЪЮТАНТ. – Товарищ командарм, начдив 6 – у полевого провода. (Уходит). БУДЕННЫЙ (берет трубку). – Да, я… Да, нашелся. А что такое?.. Ну, это уже, начдив, дело командования и Реввоенсовета армии… Что, что?.. Как это – отдать его тебе? Положи трубку. Да, да. Это не твое дело. С Дундичем поступят так, как он этого заслужил. ВОРОШИЛОВ. – Тоже о нем? БУДЕННЫЙ. – Ну, конечно. Видите ли, отдайте его ему! Он его исправит! Это, мол, потому, что Дундич был в четвертой дивизии, а у него, в шестой, Дундич, видите ли, таким бы не был. Телефонный звонок. Входит адъютант. АДЪЮТАНТ. – Товарищ Ворошилов, комиссар шестой дивизии – у телефона штаба. ВОРОШИЛОВ (берет трубку). – Да, я!.. Да, Дундич нашелся… Ну, и что?.. Товарищ комиссар, у вас со мной оперативный разговор? Ах, о Дундиче! Не разговариваю… С вами и с комиссаром четвертой я сегодня специально поговорю. Да не о нем, о вас… Через час явиться. БУДЕННЫЙ. – Вот зашевелились-то, а? Ну, я им покажу!
В штаб робко входит Усатый. УСАТЫЙ. – Простите, я о Дундиче… ВОРОШИЛОВ И БУДЕННЫЙ (одновременно). – Что такое? Усатый попятился обратно, скрылся за дверью. БУДЕННЫЙ (со злостью). – Ходатаи! Нет, это только подумать… из-за какой-то дамочки… отлучиться из полка, никому ничего не сказать, ворваться в город, где полным-полно белых… Ну, я ему за такое рандеву дам… Я ему сейчас дам такую дамочку, что вся Конармия будет помнить! ВОРОШИЛОВ. – Ну, где же он, наконец? БУДЕННЫЙ. – Кто? (Подходит к двери приемной. Открывает ее и, увидев Дундича, быстро закрывает снова. Тихо.) Здесь. ВОРОШИЛОВ. – Ну? Входит адъютант. АДЪЮТАНТ. – Дундич здесь. БУДЕННЫЙ. – Давайте его сюда. Адъютант выходит в приемную и жестом предлагает Дундичу войти в кабинет. Дундич идет и, опустив голову, останавливается посреди кабинета. Буденный продолжает ходить взад и вперед. ВОРОШИЛОВ (пишет. Не поднимая головы, после большой паузы). – Садитесь… (пауза) Ну, так что же теперь, Дундич? ДУНДИЧ (опустив голову). – Врежусь к ним в тыл… Шесть патронов пущу во врага…
ВОРОШИЛОВ. – А седьмой? Дундич молчит. (Спокойно.) Вы, кажется, офицер, Дундич? ДУНДИЧ. – Я этого никогда не скрывал. ВОРОШИЛОВ (строго). – Я не то спрашиваю… Извольте отвечать! ДУНДИЧ (становится во фронт). – Я был гусарским офицером тридцать девятого королевского полка. ВОРОШИЛОВ. – Что вы, как офицер, должны были нам принести? ДУНДИЧ (взволнованно). – Я пришел сам и привел сто пятьдесят интернациональных бойцов. Я… ВОРОШИЛОВ (перебивая). – Мало! (Пауза.) Как офицер, вы должны были принести – и мы этого ждали от вас – боевой опыт и военную дисциплину, которые бы вы могли передать войскам… А чем вы занялись? Дундич молчит. Разве с такой дисциплиной мы сможем разгромить полчища, которые лезут на нас со всех сторон? БУДЕННЫЙ. – Как назвать то, что вы сделали? ДУНДИЧ (еще ниже опустив голову). – Боевое задание мною было выполнено… Мой полк был на отдыхе… И я… ВОРОШИЛОВ. – Зачем вы попали туда? Рассказывайте. ДУНДИЧ. – Когда-то я встретил девушку. Она работала сестрой милосердия в одном из госпиталей на юге России. Я был тогда в плену и работал грузчиком в порту. Я полюбил эту девушку. Это был простой, хороший человек, человек с большой душой, который мне скрашивал тяжелую жизнь. Затем я ушел сюда. И потерял ее из виду. Но образ ее носил в своей душе. И вот, когда я выполнил поставленную мне командованием боевую задачу и мой полк стал на отдых… я узнал, что она находится в соседнем городе, занятом белыми. Мне об этом рассказала цыганка, которую подкупили, чтобы она помогла заманить меня в ловушку. Цыганка мне и это рассказала. Я не помню, что со мной тогда было… кажется, что я тогда крикнул (кричит): «Мирко! Драгич! Рошевич! Палич! Два автомата в машину – и ко мне сюда». С улицы раздаются ответные крики: «Есть, есть, Олеко!» (Дундич рванулся к балкону). БУДЕННЫЙ (кричит). – Отставить!.. Это что такое?! ВОРОШИЛОВ. – Кто там? БУДЕННЫЙ. – Полк, которым он командовал, подошел. ВОРОШИЛОВ (Дундичу). – Дальше. ДУНДИЧ. – Сделав около сорока километров, я очутился в городе, где жила Галина. Я тут же выяснил, что по тому адресу, который я получил, была засада. А Галину забрали в штаб. БУДЕННЫЙ. – И ты вломился туда? ДУНДИЧ. – Тогда я совсем обозлился и бросился туда.
ВОРОШИЛОВ (почесав в затылке). – Ну, и как тебя там встретили? ДУНДИЧ. – Я появился в тот момент, когда они требовали от Галины, чтобы она предала меня. Я помню, что убил полковника… прижал к стене некоего Ходжича… Это тоже серб… Офицер… Были когда-то товарищами… Я выбил из его руки клинок и поставил на колени. Но тут меня ранили и схватили. ВОРОШИЛОВ. – Ну, а девушку эту вы видели? ДУНДИЧ. – Да. ВОРОШИЛОВ. – Почему вы здесь, а ее нет? ДУНДИЧ. – Чтобы организовать мой побег, она была вынуждена остаться там. ВОРОШИЛОВ. – Тогда уже окончательно пропадает смысл этой безумной авантюры. БУДЕННЫЙ. – Все? ДУНДИЧ. – Все. БУДЕННЫЙ. – Ну, все ясно. Встать! Дундич встает. (Показывает рукой в сторону балкона). – Вот там стоит полк, которым ты командовал… Ты что же думаешь – что у меня в станице никого не осталось?.. Или что у Ворошилова в Луганске никого нет?.. Или что все бойцы Первой Конной – это Иваны Непомнящие, в которых нет ни отца, ни матери, ни жены, ни детей, ни любимых девушек, а если есть, то они не хотят их знать, - так, что ли? Ты почему думаешь, что твоя любовь к этой девушке больше, чем наша любовь к своим родным?.. Так, может быть, сделать по-твоему – все побросать и айда по домам, к своим дорогим и близким? А тысячи бойцов, которых нам доверила родина, они нам что? Менее дороги и близки?
ВОРОШИЛОВ (тихо). – Как бы вы, Дундич, поступили на нашем месте? ДУНДИЧ (очень тихо). – За нарушение дисциплины… БУДЕННЫЙ. – Что? Не слышу!.. Товарищ Ворошилов спрашивает, как бы вы поступили, Дундич, в таком случае? ДУНДИЧ (тихо). – За нарушение дисциплины я очень мало списывал в резерв, больше всего предавал трибуналу… В особых случаях… расстреливал на месте. ВОРОШИЛОВ (поднимаясь). – Вот пойдите на балкон и объясните все это своим бойцам. Дундич идет к балкону. Когда он появляется на балконе, с улицы слышится глухой гул, крики бойцов его полка. Слышен чей-то голос: «Олеко! Что? Как дела, Олеко?» ДУНДИЧ. – Товарищи, дорогие мои… Между собой мы делимся на командиров и рядовых бойцов, но перед советской родиной мы все бойцы. Еще вчера я вместе с вами готовился к выступлению по приказу командования… А сейчас я… стою перед вами, не смея смотреть вам в глаза… Олеко Дундич посмел забыть, что он боец, и нарушил воинскую дисциплину. А кто забывает это, заслуживает смерть… И я… Крик из рядов, с отчаянием: «Олеко, неужели все пропало?». Сдерживая слезы, Дундич подходит к Ворошилову, снимает оружие, кладет на стол и медленно выходит из кабинета. БУДЕННЫЙ. – Расстрелять – это для него еще мало! ВОРОШИЛОВ. – Семен, только не горячись. Дундичи на дороге не валяются. БУДЕННЫЙ. – Ну, что ты его защищаешь? Любишь ты его очень. ВОРОШИЛОВ. – По-моему, и ты его любишь. БУДЕННЫЙ. – Мне все бойцы и командиры одинаково дороги: Иванов, Петров, Городовиков, Дундич… ВОРОШИЛОВ. – Ну, а, если все одинаковы, может быть, пошлешь его в Воронеж? БУДЕННЫЙ. – Это тебе, брат, не чисто поле. На улицах Воронежа с клинком не очень-то развернешься. Такой сорви-голова людей погубит, да и сам погибнет. ВОРОШИЛОВ (улыбаясь). – Ну, я же и говорю, что ты его тоже любишь. БУДЕННЫЙ (нахмурившись, долго рассматривает штабную карту, разложенную на столе. Адъютанту). – Позвать Дундича. АДЪЮТАНТ. – Есть, позвать Дундича! (Скрывается за дверью и возвращается вместе с Дундичем). Ворошилов берет со стола клинок и протягивает его Дундичу. Дундич долго стоит в полной растерянности, потом судорожно берет из рук Ворошилова клинок, прижимает его к губам и падает на колени. ДУНДИЧ (взволнованно). – Что мне теперь делать, что… Скажите, что я теперь должен сделать, чтобы оправдать это? ВОРОШИЛОВ (Буденному). – Вот тебе для Воронежа! БУДЕННЫЙ (Дундичу). – Есть такое дело! В Воронеж прибывает генерал Ренар. Генералы Мамонтов и Шкуро, чтобы скрыть свое хреновое положение, постараются лицом в грязь не ударить и, очевидно, покажут генералу Ренару свое доблестное войско во всем развороте. Но нам, конечно, тоже интересно знать, сколько у них там войска… ДУНДИЧ. – Хорошо, хорошо… БУДЕННЫЙ. – Так вот, поручаю тебе: проберись в тыл к белым, прощупай силы противника и доложи. ДУНДИЧ (радостно). – С полком? БУДЕННЫЙ. – Ну, вот еще. ДУНДИЧ. – С дивизионом? БУДЕННЫЙ. – И дивизиона не дам… И не надо. ДУНДИЧ. – Ну, четырех человек, таких, как… БУДЕННЫЙ. – Покажи. ДУНДИЧ (быстро идет к балкону, кричит). – Палич, Мирко, Рошевич, Драгич!.. Два автомата в машину – и ко мне сюда! В кабинет робко просовываются головы Палича, Мирко, Драгича и Рошевича и снова исчезают за дверью. БУДЕННЫЙ (Дундичу). – Так сделаешь? ДУНДИЧ. – Так точно, товарищ командарм! (Открывает дверь.) Входите, юнаки! Входят Палич, Мирко, Рошевич, Драгич и останавливаются у дверей. (Буденному.) Товарищ командарм, вот эти пойдут со мной. БУДЕННЫЙ. – Они с тобой и за невестой лазили? ДУНДИЧ. – Так точно, товарищ командарм. БУДЕННЫЙ. – Ох, не миновать им трибунала… Так вот, донесения от тебя я должен получать все время. ДУНДИЧ (по военному повернувшись кругом, товарищам). – Пойдем к врагу в тыл. Помните: за слово «Дундич» - расстрел, за слово «товарищ» - расстрел, за трусость – тоже расстрел. Остальное объясню вам, где надо. (Повернувшись к Буденному.) Разрешите идти? БУДЕННЫЙ (передавая конверт). – Ежели подвернется случай, то передай, постарайся. ДУНДИЧ (читает). – «Его превосходительству, генералу Шкуро». Буденный и Ворошилов хохочут. (Козыряя, весело.) Будет передано! Дундич и его товарищи четким шагом выходят из кабинета. ВОРОШИЛОВ (быстро подходит к двери, кричит Дундичу вслед). – Поосторожней там, слышишь?! В ответ хохот Дундича. (Обеспокоено, Буденному). Как думаешь, удастся? БУДЕННЫЙ. – Ты понимаешь, тут, Клим, мало одной находчивости и отваги… В этом деле нужен… ну, как бы это сказать… (Щелкнул пальцами.) ВОРОШИЛОВ. – Артист?! БУДЕННЫЙ. – Артист, вот именно. ВОРОШИЛОВ (улыбаясь). – Ну, раз артист, значит – Дундич! ЗАНАВЕС ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ КАРТИНА ДЕВЯТАЯ Воронеж. Голубая гостиная в Дворянском собрании. Ярко горят огни. С правой стороны – двери в гостиную, с левой – из гостиной во внутренние комнаты. В глубине, через две раскрытые двери, виден белый зал с золотыми люстрами, с которых дождем спадает разноцветный серпантин. Из зала доносятся звуки вальса. Слышны выкрики распорядителя танцев и видны танцующие пары. В гостиной отдыхают какие-то старички. Молодые офицеры болтают с дамами, слышны взрывы смеха. Лакей обносит присутствующих шампанским. В нише, выходящей почти на авансцену, сидят на диване два полковника. У дверей справа стоят два лакея. 1-й ПОЛКОВНИК. – Она, что… эта Первая Конная… действительно так далеко от Воронежа?.. К чему вся эта кадриль? 2-й ПОЛКОВНИК. – Таково было желание генерала. Это должно послужить для всего города демонстрацией нашего твердого положения и рассеять панические слухи. 1-й ПОЛКОВНИК. – Оба генерала здесь? 2-й ПОЛКОВНИК. – Шкуро здесь. Мамонтова еще нет. Генерала Ренара ждут. Где-то едет… Все никак не может доехать сюда… Больше для него это и выдумали. 1-й ПОЛКОВНИК. – А-а… понимаю. 2-й ПОЛКОВНИК. – Для него же и парад войскам устраивают. Перед 2-м полковником вытягивается офицер. 1-й ОФИЦЕР. – Генерал Мамонтов прибыл. 2-й ПОЛКОВНИК (вскакивая). – Где?.. Когда?.. 1-й ОФИЦЕР. – Через флигель прошел прямо в кабинет, где генерал Шкуро… Поручено узнать, какие сведения о генерале Ренаре. 2-й ПОЛКОВНИК. – Запаздывает. Только что запрашивали комендатуру. 1-й офицер уходит. Через входную дверь быстро вбегает 2-й офицер и подходи ко 2-му полковнику. 2-й ОФИЦЕР (тихо рапортует). – Капитан Дарвилль – адъютант генерала Ренара. Слова 2-го офицера, всеми услышанные, вызывают переполох. 2-й ПОЛКОВНИК. – Встречайте. Я сейчас доложу. 2-й офицер быстро уходит в правую дверь. 2-й полковник уходит в левую дверь, но быстро возвращается, приближается к выходной двери и, кого-то увидев, становится во фронт. (Громко.) Капитан Дарвилль – адъютант генерала Ренара. В левую дверь входят Шкуро и забинтованный Мамонтов. Одновременно в правую дверь входит и застывает невдалеке от нее Дундич в форме французского офицера. Небольшая пауза. Шкуро и Мамонтов быстро идут к Дундичу, который тоже делает несколько шагов по направлению к ним и небрежно отдает им честь. ШКУРО. – Как это случилось? Очень приятно… Шкуро. МАМОНТОВ. – Мамонтов. ДУНДИЧ. – Генерал Ренар очень сожалеет, что под самым Воронежем повреждены дороги. И еще больше генерал сожалеет, что он не был об этом предупрежден, и поэтому запаздывает… Он чувствует себя очень усталым и не может быть сегодня в собрании… Завтра утром он просит к себе… Вот это и поручено мне передать. ШКУРО. – Я очень огорчен. Я прошу вас, капитан, еще до того, как мы увидим утром генерала, довести до его сведения, что на тех, которые не приняли мер, чтобы генерал Ренар мог прибыть во время и не переутомляя себя, будут наложены строгие взыскания. ДУНДИЧ. – Я благодарю вас, генерал. Ну, а как наше вооружение? Все прибыло? ШКУРО. – Сюда, в Воронеж, доставлено только на семь дивизий, но в русские порты вооружение прибывает еще на двадцать пять. ДУНДИЧ. – Главное, чтоб вооружение прибыло в Россию. А что в России – это уже наше. МАМОНТОВ (как бы припоминая). – Мы до этого с вами никогда не встречались, капитан Дарвилль? ДУНДИЧ. – Во Франции? МАМОНТОВ. – Нет, нет, я не был во Франции. Дундич говорит дальше, вызывая восторженный шопот присутствующих. ДУНДИЧ. – Мы могли встречаться в Алжире… Я несколько лет служил там в иностранном легионе… МАМОНТОВ. – Нет, капитан… ДУНДИЧ. – Во Французской Гвинее… МАМОНТОВ. – О, нет, нет… ДУНДИЧ. – Может быть, в Гохинхене?.. В Сайгоне?.. Мы могли встречаться на Конго… У озера Чад… В Камеруне… На Слоновом берегу… Возможно, в Англии?.. В Испании я не был… Ах, да – в Италии?!. МАМОНТОВ. – О, нет, нет, капитан, нет… Вот здесь… где-нибудь здесь… Среди лесов и избушек нашей России. Ну, у Черного моря? ДУНДИЧ. – Едва ли, мой генерал. К генералу Ренару я прибыл недавно… ШКУРО (обращаясь к присутствующим). – Капитан Дарвилль – адъютант генерала Ренара. (Представляет Дудичу присутствующих.) А вот это те, капитан, которые идут по нашим следам, вплотную за нашей армией, приближаясь к Москве, к Кремлю… к сердцу России. (Присутствующим.) Господа, прошу любить и жаловать капитана Дарвилля, как самого дорогого гостя. (Дундичу.) Я оставляю вас, капитан, и я выясню, не откладывая, кому мы обязаны тем, что генерал Ренар чрезвычайно утомлен и здесь сегодня не будет. Дундич кланяется. Шкуро и Мамонтов быстро уходят в левую дверь. Оставшаяся толпа окружает Дундича. К нему подходят дамы и офицеры и наперебой ему представляются. МОСОЛОВ. – Командир отдельной артиллерийской бригады полковник Мосолов. ДУНДИЧ. – Двенадцатибатарейной? МОСОЛОВ. – Двадцатичетырехбатарейной. ДУНДИЧ. – Очень хорошо. Капитан Дарвилль. ЖУРИЛО. – Командир «Волчьей сотни» армии генерала Шкуро, атаман Журило. ДУНДИЧ. – Великолепно. Капитан Дарвилль. КОПЦЕЛЬЦЕВ. – Командир автоброневых дивизионов, полковник Копцельцев. ДУНДИЧ. – Последние модели бронемашин Рено получили? КОПЦЕЛЬЦЕВ. – Восемнадцать получили, тридцать четыре еще в пути. ДУНДИЧ. – Прекрасно. Капитан Дарвилль. ТУМАНОВ. – Командир отдельного кавалерийского полка, полковник Туманов. Моя жена… моя дочь… РАСПОРЯДИТЕЛЬ БАЛА. – М-сье, ангажэ во дам, вальс, силь ву пле. Дундич приглашает девушку и идет танцевать. Вальс. 1-я ДЕВУШКА. – Ну, какая он прелесть! 2-я ДЕВУШКА. – Где он только не бывал! 1-я ДЕВУШКА. – А как учтив! Уходят. 1-й АДЪЮТАНТ. – Вот это – Франция! 2-й АДЪЮТАНТ. – Он настоящий гасконец. 1-й АДЪЮТАНТ. – Несомненно. Уходят. 3-я ДЕВУШКА. – Как он танцует! 4-я ДЕВУШКА. – Ах, как он танцует! Входит Ходжич. Следом за ним – дама.
ДАМА. – Милый Ходжич, вы много потеряли… Вы не знаете капитана Дарвилля, адъютанта генерала Ренара? Это такая прелесть… Ну, взгляните на него. Он танцует сейчас с вашей Ириной Тумановой. Он так прелестен, так прелестен… Не надо ревновать, - слышите, Ходжич? Ну, вот вы уже и побледнели… Из зала выбегают две девушки. ДЕВУШКИ. – Как он танцует! Как он танцует! Дундич проносится со своей дамой по залу мимо открытой двери. Ходжич подходит к двери, останавливается невдалеке от нее и застывает от неожиданности. Вальс кончился. Ходжич повертывается и идет в угол гостиной. Из зала идут танцевавшие. На середину гостиной выходит распорядитель. РАСПОРЯДИТЕЛЬ (громко). – Господа!.. А теперь прошу всех к столу!.. Прошу всех к столу! В розовый зал, господа! Все проходят в левую дверь. Дундич идет с Ириной Тумановой. Он что-то рассказывает ей. Она звонко и счастливо смеется. Ходжич в недоумении и растерянности; овладев собой, садится на диван. Дундич и Ирина, которой он что-то рассказывает, отстав от ушедших, останавливаются. ХОДЖИЧ (спокойно). – Сумасшедший! ДУНДИЧ (понимая Ходжича). – Ну, уж какой есть!.. ИРИНА. – С кем вы разговариваете? ДУНДИЧ. – Только с вами… ХОДЖИЧ. – Ирина… ИРИНА (увидев). – А, Павле!.. Вы здесь? Ходжич встает. - Вы незнакомы? Капитан Дарвилль, адъютант генерала Ренара. А это, Дарвилль, полковник Ходжич, мой хороший знакомый… Мой жених. Дундич и Ходжич кланяются друг другу. ХОДЖИЧ. – Ирина, вы меня очень обяжете, если оставите меня и Дарвилля одних, так как я прибыл специально для этого. Дундич и Ходжич кланяются Ирине. Ирина кланяется им в ответ и уходит. Ходжич и Дундич садятся на диван. Ну, что – попался? ДУНДИЧ (продолжая смотреть вслед Ирине). – Какое чудесное создание… (Ходжичу.) Слушай, неужели ты собираешься жениться на ней? Мало того, что ее губит дурак отец, который таскает за собой ребенка по всем фронтам, так тут еще, в довершение всего, какой-то прохвост на глаза попался и в женихи метит. Ну, пойми – ведь ты же совершенно искалечишь девушку. ХОДЖИЧ. – Ну, ну, еще говори… говори… ДУНДИЧ. – Я серьезно, Ходжич, - оставь девушку. И потом она не любит тебя – она мне сама это сказала. Ты тут окончательно всех запугал своей контрразведкой, и полковник… ее отец, - так я думаю, - из-за страха, что ты можешь сделать какую-нибудь пакость, не решается тебе отказать в руке дочери… Галину видел? ХОДЖИЧ. – Но ты ее никогда не увидишь. Дундич молниеносно бросается на Ходжича и опрокидывает его вместе с диваном, который скрывает происходящую борьбу. Спустя некоторое время Дундич поднимается. Он спокоен. Из-за дивана торчит рука мертвого Ходжича. В дверях появляется лакей, который, увидев происходящее, убегает обратно в левую дверь. Дундич быстро идет к правой двери. За сценой, с левой стороны, где находятся гости, раздается страшный крик. Но Дундич возвращается, вкладывает в руку Ходжича большой конверт и быстро уходит. В левой двери показывается огромная толпа, среди которой генералы Шкуро и Мамонтов. Какой-то офицер подходит осторожно к трупу Ходжича и схватывает письмо. ШКУРО. – Кому это? ОФИЦЕР (читает). – «Его превосходительству генералу Шкуро». ШКУРО. – Читайте. ОФИЦЕР (читает). – «Двадцать четвертого октября в шесть часов утра прибуду в Воронеж. Приказываю вам, генерал Шкуро, построить все контрреволюционные силы на площади у Круглых рядов, где вы вешали рабочих. Командовать парадом приказываю вам лично». ШКУРО. – Кто подписал? ОФИЦЕР. – Буденный. У присутствующих вырываются крики ужаса. Слышен артиллерийский обстрел города. ЗАНАВЕС КАРТИНА ДЕСЯТАЯ Палата госпиталя. Яркое солнце светит в окна. За сценой звуки рояля. На больничной постели лежит весь забинтованный Дундич. Его невозможно узнать. Но его фамилия написана на дощечке над кроватью. Рядом с Дундичем, не спуская с него глаз, сидит в белом халате Галина. Она гладит его руку. ДУНДИЧ. – Галочка, ты здесь? Кто это играет? ГАЛИНА. – Доктор. Он только что вернулся. ДУНДИЧ. – Наш славный, милый доктор. Пауза. Слышны только звуки рояля. Ты знаешь, Галочка, когда тебя привели сюда, в госпиталь, я сразу почувствовал тебя. Я также слышал, как Климентий Ефремович говорил: «Олеко! Смотри, кого я тебе привел… Олеко! Вот Галина. Она разыскала тебя, Олеко! Открой глаза». Но я не мог… Я так хотел открыть глаза… и не мог… Тогда я подумал, что умираю… И вот тут я вспомнил одну легенду… Слушай! Воин дал невесте яблоко и перстень, Через год свою назначил свадьбу, И поехал к своему двору он. Как пришел он, так и разболелся – Заболело сердце у юнака. Он три года целых был в разлуке И не умер, и не стало лучше. Надоело ждать уже невесте. Едут сваты и везут невесту. Показали воина ей сваты. Умолила деверя невеста, Чтобы дали подойти к юнаку И юнака бы спросить о горе. Уж с душою воин расставался. Опустил в карманы руки воин, Три кольца он вынул золотые: «Вот, моя несуженая, кольца, Вот, моя напрасная ты радость». ГАЛИНА. – Но это не конец, Олеко. Я знаю, что случилось с невестой. ДУНДИЧ. – Разве ты помнишь дальше? ГАЛИНА. – И упала на траву невеста, Горько плача, деверю сказала: «Никуда отсюда не поеду, Я с душой расстанусь, молодая». Как сказала, так оно случилось. Умирали они друг за другом… Так все было, все происходило. ДУНДИЧ. – Я знаю… Я верю тебе… Хорошие слова: «Вот, моя несуженая, кольца. Вот, моя напрасная ты радость». ГАЛИНА. – Но почему так много грустного в сербском эпосе? ДУНДИЧ. – Так в том-то все и дело! Весь сербский эпос – это грусть. Ведь это и есть история моей родины. И я хочу… Как бы я хотел… ГАЛИНА. – Только не волнуйся… Умоляю, спокойней. ДУНДИЧ. – Я хотел бы, чтобы вот, как я есть… Вот, как лежу сейчас… чтобы какая-то сила рванула меня, пронесла над землей и опустила бы в горах моей милой маленькой, истерзанной родины. Я бы рассказал людям, что со мной происходит здесь, о том, что Россия – друг моей Сербии, что здесь решается наша судьба, что здесь рождается новый эпос и что мы победим! Входит высокий, худой доктор. ДОКТОР. – Я не помешал вам своей музыкой? ДУНДИЧ. – Нет, нисколько. ДОКТОР. – Ну, как Олеко? Как дела, Олеко? Мне можно так называть вас? Разрешите?.. ДУНДИЧ. – Ну, конечно, доктор. А вы – все в поисках, все в хлопотах? ДОКТОР. – Ну, а как же… Медикаментов никаких нет… Раненых перевязывать нечем… Отношения, и те от руки пишу. Беда… Пишущую машинку бы хоть одну… Но все-таки я медикаментов немножко достал из трофейных… Вот бы в мои руки побольше таких трофеев… Ну, как дела, мой герой? Какой организм! Двадцать четвертое ранение… С ума можно сойти… Галиночка, не отходите от него ни на шаг… А ну, давайте-ка, я сейчас взгляну на вас… Ничего, но еще полежать придется. Раз Галиночка здесь, я спокоен. Это ведь не я, - здесь медицина ни при чем, - здесь все она… Открывается дверь, и на пороге показываются в белых халатах Ворошилов и Орджоникидзе. Дундич слегка приподнимается на постели, но из-за слабости опускается обратно на подушку. ОРДЖОНИКИДЗЕ. – Мы – с разрешения доктора… Мы бы так не пришли… Правда, доктор?.. Я – Орджоникидзе. Здравствуйте. Как вы себя чувствуете? Ворошилов и Орджоникидзе крепко пожимают Дундичу руки. ВОРОШИЛОВ (пожимая Галине руку, Орджоникидзе). – А вот это – Галина. ОРДЖОНИКИДЗЕ. – Так это из-за вас он… тогда к белым в город ворвался?.. С точки зрения дисциплины это никуда не годится, но с точки зрения любви – это огромное дело. Товарищи Ворошилов и Буденный это сразу так и поняли. ВОРОШИЛОВ. – Дундич, сейчас в город вернулся твой полк. Он выстроен там, за окнами. Товарищ Орджоникидзе прибыл сюда по поручению Центрального Исполнительного Комитета, чтобы вручить тебе за твою преданность революции и рабоче-крестьянской власти, за твои подвиги орден Боевого Красного Знамени. Дундич, глубоко взволнованный, приподнимается на кровати. Орджоникидзе вынимает из красной коробочки орден и подходит к Дундичу. Ворошилов выходит на балкон. ОРДЖОНИКИДЗЕ. – Поздравляю вас. Выздоравливайте скорее. ВОРОШИЛОВ (кричит на балконе). – Вот он, наш Дундич! Вот он, наша слава! На площади могучее «ура». Оркестр грянул «Интернационал». Орджоникидзе прикрепляет орден к груди Дундича и затем крепко целует его. Пока звучит «Интернационал», все стоят, не шелохнувшись, перед кроватью Дундича. Дундич повертывается и, уткнувшись в подушку лицом, рыдает. ДОКТОР (тихо). – Нельзя ему это, нельзя… Орджоникидзе и Ворошилов тихо отходят от кровати Дундича к двери. Доктор их провожает.
ВОРОШИЛОВ. – Благодарю вас, доктор. Я теперь уж не смогу, но товарищ Орджоникидзе обязательно еще навестит. ОРДЖОНИКИДЗЕ. – Так и скажите ему. Сегодня же еще раз навещу. С букетом цветов показывается Усатый, наталкивается на доктора. Не выдержв его старого взгляда, Усатый попятился назад, но, как только доктор вышел за Ворошиловым, Усатый бросился к Дундичу, крепко его поцеловал и поставил на тумбочку букет цветов. УСАТЫЙ (приподняв букет, показывает замаскированную бутылку коньяка «Три звездочки»). – «Три звездочки»… Входит доктор и молча, строгим взглядом выпроваживает Усатого. ДОКТОР. – Олеко, милый, нельзя. Так же нельзя… ГАЛИНА. – Олеко, тебе это вредно. ДУНДИЧ (вдруг поворачивается на кровати и говорит с силой, горячо). – Ну, я жив! Но я был не один в этих боях! А где все мои боевые товарищи? В последнем бою – это был страшный бой… я потерял их из виду. (Кричит.) Эй, Палич! Палич мой, где ты?! ГОЛОС ЗА ОКНОМ. – Я здесь, Олеко! ДУНДИЧ (обрадовавшись). – Мирко! Драгич! Рошевич! Они тоже живы? Ко мне! ГОЛОСА ЗА ОКНОМ. – Есть, есть, Олеко! ДОКТОР. – Что вы делаете? Вбегают Мирко, Драгич, Рошевич и Палич. На груди у них ордена. Непривычная обстановка приводит их в смущение. Толкаясь у двери, они наперебой кричат: «Мы здесь, Олеко!» - «Что нужно, Олеко?» - «Два пулемета в машину и за тобой?» Они усаживаются вокруг кровати Дундича. Палич достает из букета коньяк, наливает бокал Дундичу и всем его друзьям. Друзья пьют и целуются с Дундичем. ДОКТОР (кричит, старается их удалить). – Товарищи! Так же нельзя! Товарищи! Что вы делаете! ПАЛИЧ. – Теперь ты отдохни, Олеко, а мы… ДУНДИЧ. – А вы куда? МИРКО, ДРАГИЧ, РОШЕВИЧ, ПАЛИЧ (Уходя, вместе). – А мы уходим, Олеко… Конная армия уходит, Олеко!..
ДУНДИЧ (не своим голосом). – Куда уходит? Сюда! ДОКТОР И ГАЛИНА (безуспешно пытаясь удалить их). – Так же нельзя!.. Уйдите немедленно! МИРКО, ДРАГИЧ, РОШЕВИЧ, ПАЛИЧ (Уже около кровати Дундича, наперебой). – Далеко, Олеко, уходим, - далеко! Из Ростова, Олеко, уходим дальше на Запад. ДУНДИЧ (неистово). – Брюки, сапоги, шинель! ДОКТОР (истерически). – Не дам! Ни шагу отсюда! ДУНДИЧ. – Ах, не дашь?! Мирко! Драгич! Рошевич! Палич! Заворачивай в одеяло и тащи! ДОКТОР. – Я за вас головой отвечаю! Мирко, Драгич, Рошевич и Палич заворачивают Дундича в одеяло, закатывая его, как ковер. Что вы делаете?! ДУНДИЧ. – Иначе не могу, доктор… Милый доктор, я вам пришлю горы медикаментов, горы! Да, да… И пишущую машинку… и обязательно пишущую машинку! ГАЛИНА. – Олеко, это безумие! ДУНДИЧ. – Правильно! Это действительно безумие – отстать от Первой Конной! Юнаки, песню, песню, юнаки! (Декламирует.) С той поры, как свет стоит наш белый, Не бывало этакого чуда, Не бывало этаких и слухов. ГАЛИНА. – Этого нельзя, Олеко!.. Что ты делаешь?! Ты же больной! Мирко, Драгич, Рошевич и Палич несут Дундича через всю палату. ДУНДИЧ (кричит). – Ты меня всегда понимала, Галочка! Я очень рад! Проводи меня и оставайся здесь – ухаживай за ранеными… Я вернусь, родная. Я скоро вернусь с победой! ДОКТОР. – Это… это же… разбой… Я буду жаловаться Буденному! ДУНДИЧ. – Только не Буденному. Милый доктор, как я вас люблю, как я вас люблю, если бы вы только знали! ДОКТОР. – Ну, куда же ты? Куда теперь?.. Подожди!.. Детям моим хоть дай тебя показать! Дундича уносят. С другой стороны в палату входят маленькие дети с огромным букетом цветов. Опоздали… Вот только что… Ну, скорей… (Поднимает детей к окну.) С улицы слышится «ура», затем песня. (Одной рукой поддерживает детей на подоконнике, а другой показывает вдаль, говорит, глотая слезы.) Вот он! Вот это жизнь… Будьте такими, дети! Вот таким… неслыханным… и войдет он в годы… Я счастлив – я знал его! КОНЕЦ Романтическая пьеса – романтический спектакль В 1942 году эвакуированный в Алма-Ату Театр имени Моссовета осуществил постановку романтической пьесы «Олеко Дундич», написанной А. Ржешевским совместно с М. Кацем. Это главное, основное, что заставляет меня сегодня рассказывать об Александре Ржешевском. Впечатления мои о нем чрезвычайно противоречивы. Не помню, когда я с ним познакомился. Сегодня, когда о нем вспоминаешь, то противоречивость отношения к нему как человеческой особи, как личности, как творцу, как драматургу сплетается в какой-то причудливый клубок. Но явно доминирует теплое, доброе отношение. Ржешевский часто ко мне приходил и, что я очень хорошо запомнил, всегда был бедно и неряшливо одет. Впрочем, возможно, что это впечатления последних лет, когда он не то чтобы жаловался на горькую судьбу, но был полон этаким ощущением несправедливости по отношению к нему, какой-то заносчивой гордости от сознания своего преимущества перед теми, кто хорошо устроен. Конечно, он был человеком весьма одаренным, но чрезмерная противоречивость, во всем выраженная – в характере и в личном поведении, - какая-то гиперболизация фактов, оценок, событий – все это создавало подчас ощущение чего-то яркого, странного и одновременно наличия за всей этой пестротой чего-то очень талантливого. У него была, по-видимому, трудная жизнь. Люди, которые встречали его впервые, надолго сохранили ощущение, что перед ними был человек несколько авантюрный. Всегда ему не хватало денег, всегда он нуждался. Казался самоуверенным и в то же время уязвленным недостаточным признанием. Потом я выяснил, что это была видимость, которая прикрывала собой что-то совсем иное. Оказывается, он был хорошим семьянином, действительно трудно жившим, нуждавшимся, тружеником пера. И где-то в глубине, за показной бравадой таилась чистота, человечность и способность восхищаться другими, хотя уязвленность невероятно болезненного самолюбия подчас мешала воспринять его таким, а ему мешала выразить себя в лучших качествах. Ему всегда хотелось сверкнуть, поразить, опровергнуть. Он видел вокруг себя мир незаслуженных репутаций, считая себя (наверно, по праву) одаренным от природы, значительно более талантливым, нежели многие и многие признанные, а главное, преуспевающие. И вот это стремление доказать окрашивало тонами сенсационности непосредственное желание выразить себя, поднять ту или иную тему, так или иначе обратиться к людям, насущную потребность упорного художественного труда. Ржешевский мгновенно переходил на «ты», но это никогда не было настоящим дружеством, это была привычка привносить некоторую фамильярность в отношения. Хотя, я думаю, в существе своем он был благородным, и таким человеческим свойствам, как добрые чувства, великодушие, он придавал большое значение. Вот несколько общее впечатление о Ржешевском как о человеке своеобразном, неожиданном, контрастном. По сути своей это была фигура странная, романтическая. Ценность его пьесы о Дундиче – как раз в том, что в ней он выразил себя, свое романтическое отношение к героизму, самозабвенному патриотизму, словом, к бескорыстным достоинствам человека, личности. Некоторое преувеличение, гиперболизация, очень характерные для его творчества и мироощущения, проявились в пьесе. Если у него в ремарке или в прямом тексте персонажа попадается определение какого-то удара, то это удар сокрушающий, потрясающий, неслыханный, раздававшийся на весь мир. До какой-то степени это сближает его по ощущению масштаба события, гиперболизации характеристик с Довженко. Но у Довженко, конечно, это проходит насквозь, характеризует все его народное по истокам творчество, все характеры, его восприятие мира, делающее его единственным в своем роде. Думаю, что Ржешевский здесь отнюдь не повторял Довженко и не подражал ему. Нет, он был достаточно своеобразен. И вот такая чрезмерность, сверхмощность, всемирность, неистовость иногда казались просто литературным излишеством. Чересчур щедрые, однажды воспринятые, они казались значительными, а при повторах – становились манерой. Но, осознанные в неразрывной, органической связи с личностью автора, они, продолжая поражать, уже не раздражали. О Дундиче. Что я могу сказать о Дундиче? Да, есть в этой пьесе искренняя, изначальная лирическая нота, какая-то внутренняя музыка вещи, которая увлекла нас всех, - это именно тема Дундича. Не случайно Ржешевский остановился на Дундиче – легендарной фигуре абсолютно бесстрашного, абсолютно удачливого «авантюриста», который поражал окружающих тем, с какой легкостью он ввергался в самые невероятные события, с каким блеском всегда выходил победителем. Не буду их пересказывать, но знаменитая авантюра, когда он пробрался в стан врага, выдал себя за француза (он хорошо говорил по-французски, великолепно владел собой), попал к Шкуро, на балу пленил окружающих дам (он был хорош собой и обаятелен), - известна и весьма характерна. Неистовые подвиги, героический и патриотический абсолют во имя великого дела революции самого Дундича и его друзей стали предметом изображения в пьесе. Пьеса «Олеко Дундич» была необыкновенно эффектна. Характеры были недостаточно психологически разработаны, хотя в то же время были ярко очерчены. Сценически это было доходчиво, захватывающе, не столько за счет глубины, сколько за счет почти исторической достоверности, окрашенной в сгущенные романтические тона. Автор точно угадал, нашел тональность пьесы, показывая крупным планом героизм, пусть немного авантюрного толка, он безошибочно опирался на настроение зрителя, на его страстную жажду романтики. Это обусловило успех пьесы. Ее ставили почти во всех театрах страны, и она имела огромный резонанс. Так, в творческой жизни Театра имени Вахтангова «Олеко Дундич» в постановке Алексея Дикого, в исполнении многих замечательных актеров, с Рубеном Симоновым в заглавной роли стал заметным явлением. И зрителей и художников одинаково привлекла в этой пьесе современность звучания, хотя и события и герои ее были уже историей. Пафос ее – безграничный героизм, фантастическая преданность своему долгу, идеалу, оптимизм, вера в победу – именно этим жили советские люди в годы войны, этим жил зрительный зал на каждом представлении пьесы «Олеко Дундич». Люди на сцене и люди в зрительном зале не были разделены ни рампой, ни временем – это были единомышленники, современники. Несомненно, успех нашего спектакля решали очень интересные исполнители центральных ролей. Роль Дундича играл М. Названов, у которого были блестящие внешние данные романтического героя, свобода поведения, мужская пленительность, великолепное французское произношение. Роль Ходжича – врага, антипода Олеко, этого своеобразного Яго (не по поступкам, а по характеру контрразведчика) – великолепно играл Борис Оленин. Это была одна из лучших ролей нашего талантливого артиста. Я ограничиваюсь двумя исполнителями, иначе это меня далеко заведет в характеристике отдельных ролей, потому что в этом спектакле было много удач. Особенно удачное раскрытие тональности пьесы нашел в оформлении спектакля художник М. Виноградов. Сцена была обрамлена боевыми, простреленными, почерневшими от дыма и огня огромными боевыми знаменами, которые расчленяли сцену на отдельные отсеки, иногда играли роль прикрывающих сцену занавесей, а главное, были пластическим впечатляющим лейтмотивом. Так как спектакль был сделан в период эвакуации, естественно, больших средств и возможностей для оформления спектакля не было, но то, как этим распорядился Виноградов, надо признать чрезвычайно удачным, даже богатым. Малыми средствами он добился большой выразительности и силы. Немалую роль в спектакле сыграла музыка, которую написал Ю. Бирюков, тоже великолепно почувствовавший автора. Успех в работе над пьесой и художника, и композитора, и актеров заключался, несомненно, в ее сценичности. Во-первых, в удивительном чувстве сцены, ее первого и второго плана, в ощущении именно театрального времени – длительность действия, паузы, переходы. И, наконец, в пластичности человеческих образов. При этом сценичность нигде не была готовой схемой, штампом навязчиво выписанных на страницах пьесы конкретных указаний на построение мизансцены, на оформление сцены, костюмов. Сценичность заключалась в убеждающей образности. Здесь была предоставлена полная свобода творческому поиску. Важно было режиссерским решением сцементировать романтическую тональность пьесы, стремительным ритмом, экспрессивностью действия и чувств превратить ее в героический спектакль. Важно было решить ее в третьем и самом важном для пьесы измерении – спектакля, сцены. Первое и второе измерения (пьеса как литература и пьеса как представление с одним актером – А. Ржешевским) нас весьма увлекли. Я помню, когда Ржешевский пришел к нам и читал эту пьесу (он делал это удивительно артистично), он всех потряс, увлек своим артистизмом так, что мы не заметили ее недостатков. Ржешевский был фигурой поистине романтической. Он был опьянен историческим временем, в котором жил, эпохой. В этом был пафос его существования. При ближайшем рассмотрении оказалось, что он многое привнес чтением, своей игрой, но нам хотелось его горячность, пафос выразить средствами театра. Мы были заражены не только написанной, но и прочитанной пьесой. Как я уже сказал, пьесу написали А. Ржешевский и М. Кац. Но у меня такое впечатление (кажется, так оно и было), что Кац в этой работе был историком и поставщиком фактов, а Ржешевский – поэтом, претворявшим их в пьесу. И лицо Александра Ржешевского очень отчетливо выступало в этой пьесе – лицо патриота, человека, художника. 29.XI.1969 г. |