СОЛНЕЧНОЕ ЗАТМЕНИЕ

                 Комедия в 3-х действиях

                1946 год

                           ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

СИВАЛЬНЕВ Дмитрий Иванович – лет 45. Инженер. Член корреспондент Академии Наук.

Вера Павловна – его жена, от 37 до 40 лет.

Никита ГОРЧИЛИН – лет 23. Гвардии старший лейтенант, танкист.

Инночка ИВОЛГИНА – 19 лет, студентка.

Агафьюшка – домработница, лет 65.

Время действия – лето 1945 года

Место действия – Москва.

       1-й и 3-й акт происходит на одной летней скамейке

       1-й акт днем, 3-й акт – вечером

       2-й акт – в квартире Сивальнева

                                  АКТ ПЕРВЫЙ

… В котором я, прежде всего, хочу чтобы художник спектакля понял, что эта летняя, видавшая виды на своем долгом веку, романтическая, беленькая садовая скамеечка, словно окруженная музыкой, передаваемой по затерявшимся в зелени радиорупорам, - стоит на таком пленительном месте на Воробьевых горах и на таком ошеломляющем фоне раскинувшейся внизу вдали великой Москвы, что это мгновенно обязано взволновать зрителя… - как только поднимется занавес.

       Вот около этого местечка и появляется один из моих героев и опускается на скамейку. Ему около 45 лет. Он свободен в движениях, с широким жестом. То энергичен, то вяловат. Его внешность по-своему характерна и интересна.

         СИВАЛЬНЕВ – Все так же, как и тогда… Все так же, как и двадцать лет назад. Сады… Москва… и та же скамейка. (И наугад, раскрыв страницы маленького томика Пушкина.)

…Воспоминаньями смущенный

Исполнен сладкою тоской,

Сады прекрасные, под сумрак ваш священный

Вхожу с поникшею главой.

Так отрок Библии (безумный) расточитель,

До капли истощив раскаянья фиал,

Увидев наконец родимую обитель,

Главой поник… и зарыдал!

(И с досадой захлопнул томик.) Зачем я сюда пришел? Зачем? К чему это все? И именно сюда. Как это все по-ребячески! А еще впереди мрачный вечер. (И вдруг, выдернув из кармана пиджака пачку газет.) А ну-ка, что у вас сегодня в театрах, в кино? (И просматривая газету.) Знакомо все. Ну, хорошо, ну, а что делать – если я сегодня не хочу ничего кроме очень смешного, чтобы оно подействовало мгновенн6о и точно, как зубной врач, - как облатка пирамидона, как в Каракумах глоток ключевой воды? (И просмотрев все.) Нет, разумеется, уже как нарочно – я сегодня даже во всем мире для себя смешного уже ничего не найду. (Спрятав газеты, задумавшись) Ну, куда пойти – где посмеяться? Кто мне покажет, где бы я мог умно, толково провести вечер и вместе с тем над чем-то похохотать так, чтобы даже коленки задирались до подбородка? (И неожиданно, нервно взглянув на часы) Как? Уже два часа, и двадцать минут тому назад началось это самое солнечное затмение? Так забудем же все! (И он быстро отодвигается на край скамейки. Он, как оказывается, накупив излишне необходимое количество рублевых надглазников, специально применяемых для наблюдения за затмением солнца, каких-то еще по-видимому специальных брошюр… и все это разложив вдоль скамейки и перебирая, и меняя эти надглазники – он устремил свой взгляд через них на небо и заговорил) Вот теперь все. Уже началось… И как хорошо, что есть что-то по сравнению с чем, все неприятности – все это действительно «суета сует»!

Но этому созерцательному настроению Сивальнева со все возрастающей надоедливостью стал мешать мой второй герой. Это был стройный и поразительно молоденький офицер. И хотя он казался совсем еще юношей – его грудь уже украшали несколько полосочек с разноцветными ленточками, которые делали молодость этого героя еще пленительнее. Он словно кого-то ждал, все вглядывался и исчезал то в одну сторону, то в другую… А когда появлялся, то, как правило, останавливался перед Сивальневым. Стоял к нему спиной и настолько не обращал внимания на то, что загораживал собою от наблюдения солнце, что Сивальнев даже не выдержал.

         СИВАЛЬНЕВ – Слушайте, молодой человек! Вам известно, что сегодня именно и есть 9 июня 1945 года и уже несколько минут тому назад началось знаменитое солнечное затмение.

         ОФИЦЕР (стоит спиной и даже не поворачивая головы) – Ну и что будет?

         СИВАЛЬНЕВ – А хотя бы вот то, что судя по астрономической таблице в этой полосе земного шарика на 50 лет вперед никакого солнечного затмения более не предвидится!

         ОФИЦЕР – А это значит?

         СИВАЛЬНЕВ – А это значит, что это как раз то самое солнечное затмение, которое я вижу в своей жизни последний раз!

         ОФИЦЕР – И как я догадываюсь, именно поэтому оно и знаменито?

         СИВАЛЬНЕВ – Да, если угодно – да, так. И только для одного меня. А всем другим в моем возрасте, я предоставляю возможность лелеять мечту, что они сумеют увидеть еще одно солнечное затмение в своей жизни. (Схватив брошюрку) И предлагаю на выбор. Вот районы видимости. Правда далековато. Вот Ява, Суматра, Антарктика, Гренландия, Африка – и только вот в 1981 году тридцать первого июля – район видимости помечен так – Тихий океан, Сибирь. Но это тоже не здесь. И раньше нет. Затем 1990 год, июль 22. Районы видимости – Финляндия и северо-восточные области СССР. И только (протягивая брошюру) последнее – 9 марта 1997 года – это значит, всего за три года до двухтысячелетнего юбилея нашей эры… это будет уже над нами…

         ОФИЦЕР – Вот юбилей, - это уже интереснее!

         СИВАЛЬНЕВ – Ах, для вас интереснее юбилей?

         ОФИЦЕР – Для меня? Да.

         СИВАЛЬНЕВ (с оттенком сожаления) – А для меня – нет.

         ОФИЦЕР – Попробую дотянуть, хотя бы даже на карачках. Представляю, что будет делаться в этот праздник в Москве!

         СИВАЛЬНЕВ – И именно в ней! Потому что все третье тысячелетие это уже целиком наше!

         ОФИЦЕР – Вот это будет встреча Нового года! Вот это выпьем!

         СИВАЛЬНЕВ – Кстати, эта встреча будет с пятницы на субботу. Одно время я как-то поинтересовался…

         ОФИЦЕР – Красота! Значит, захватим и выходной! Гулять будем два дня.

         СИВАЛЬНЕВ – Счастливо оставаться! Желаю встретить этот необычайный праздник как можно лучше. Потом расскажете.

         ОФИЦЕР – Завидуете?

         СИВАЛЬНЕВ – Ну… то, что я видел – это уже ничем не заменишь. И я спокойно отплыву в Лету вместе с моими боевыми современниками, которых история нашей земли уже никогда не забудет. Мы вместе жили, мы вместе прошли этот неповторимый путь – и мы вместе и уйдем. И так, молодость, грядущее перед вами! Смотрите, не оплошайте. Мы очень надеемся.

         ОФИЦЕР (с улыбкой и легко козырнув) – Задание принято!

         СИВАЛЬНЕВ – Вот и прекрасно! А пока позвольте мне продолжать наблюдение того, что отпущено для меня.

         ОФИЦЕР – Так что только подвинуться? Или уйти совсем?

         СИВАЛЬНЕВ – И то и другое меня устраивает. Последнее – абсолютно.

         ОФИЦЕР (уходит) – Вот вам последнее!

         СИВАЛЬНЕВ – Благодарю вас! А вот и солнце!.. (И прерывая наблюдение) Да, здесь все так же, как и тогда… как и двадцать лет назад. Ну, зачем я пришел? Ну, к чему все это, я выдумал? (И заметив, что юноша офицер возвращается, он опять принимается за наблюдение и бормочет вновь.) И есть же люди, которые не понимают, что солнечное затмение – это одно из наиболее красивых и замечательных явлений природы… Это, кажется, у Шекспира: «Могучих звезд мы жалкие игрушки!» Ну, несомненно. Эта титаническая, молчаливая борьба света и тьмы… (И офицеру, который окончательно загородил от него солнце.) Послушайте, молодой человек! Вы мешаете работе обсерватории. Я прошу вас покинуть это место.

         ОФИЦЕР (не поворачивая головы) – Не могу!

         СИВАЛЬНЕВ (едва скрывая свое любопытство) – Ах, так?! Тогда разрешите известить вас, что я полагаю задержаться у этой скамейки на очень долго.

         ОФИЦЕР – Как? Что?!

         СИВАЛЬНЕВ (рассмеялся) – Шучу, шутка… (И даже вдруг побледнел) Да, прекратите же стоять спиной. Это же нетактично. (И вдруг пристально посмотрев) Сознавайтесь! Вы что, кого-нибудь ждете? Я угадал или нет?

         ОФИЦЕР – Ничего подобного!

         СИВАЛЬНЕВ – Это не может быть! В такой момент я ошибиться не мог. И я вам чуточку разъясню. Я вижу, что вам просто неведомо, что каждый раз, как только начинается солнечное затмение, то это сразу же непременно сказывается на земных явлениях, и теперь внимательно! И я заметил, что каждый раз как только все начинает приближаться к полной фазе затмения и краски земли начинают терять цвета и все живое начинает испытывать какую-то особую тревогу, - вдвойне внимательно! – то именно в этот момент, в такие минуты, я чувствую, что я могу сочинить с ходу стихи, баллады, и даже поэмы на любую заданную тему со стороны, я могу рисовать, писать вывести, обыгрывать вдрызг в преферанс, в покер, - а главное меня прет так вещать, так пророчествовать… так пророчествовать… И вот, я уже просто не могу, хотите вы этого или не хотите, - удержаться от своеобразного ясновидения. Ну, попробуйте отрицать – вы ждете девушку. И ждете именно у этой скамейки… И скажу больше. Вы даже и познакомились с ней у этой скамейки. И здесь же объяснились в любви…

         ОФИЦЕР – И вы бы еще, очевидно, хотели, чтобы я тут же с ней и поссорился. Нет! Не угадали. Не было этого!

         СИВАЛЬНЕВ (вскакивая) – Нет, это не может быть! Подобное в первый раз!

         ОФИЦЕР – Да. Никого не жду, ничем подобным не интересуюсь. Что еще? Все!

         СИВАЛЬНЕВ – Ну, значит, вы просто какое-то поразительное исключение. Вы должны знать, что тот, кто останавливается у этой скамейки – останавливается не случайно. Ведь вы только взгляните, где эта скамейка стоит и где мы с вами находимся! Разве есть место волшебнее на нашей земле?! И сколько народа и там, и здесь, и внизу на реке. (И словно вдохновленный музыкой.) Ведь разве есть зрелище величественнее, вот отсюда и на Москву. На этот вечный город, великую судьбу которого еще когда-то предсказал Иван Васильевич Грозный, назвав его Третьим Римом! Ведь вот эти холмы, смыкающиеся там с той самой Поклонной горой, на которой, окруженный блестящей свитой, сидел на раскладной скамеечке легендарный Бонапарт…

         ОФИЦЕР - … и как уверяет история, скрестив руки и положив одну ногу на барабан, он нетерпеливо ожидал ключи от этого невероятного города, не понимая того, что он сам уже цепко втянут в трагическую судьбу всех тех, кто пробовал побывать в этом городе, как завоеватель, что через несколько дней он будет на самом страшном костре, какой когда-либо видел мир, который испепелит все то, что он создал, всю его славу, все величие Франции, все усилия его гения, его могучие войска, которые с развернутыми знаменами и озаренные солнцем Аустерлица и Вегрема… прошли чуть ли не через всю Европу и приволокли в свиту своего бога войны, чуть ли не всех ее королей!..

         СИВАЛЬНЕВ – Браво!.. А ведь где-то вот здесь, на виду у Москвы, обнялись и поклялись в борьбе до конца Герцев и Огарев. Я покажу то место, откуда грохотали орудия большевиков в дни великого Октября и те мальчики, которые уже сегодня отцы, и из которых многих уже нет в живых – подносили снаряды. А вот там, в ноябре сорок первого, подымался по дороге в гору и я с ополчением…

         ОФИЦЕР - … и вас обгоняли танки, без конца танки… Вы помните?

         СИВАЛЬНЕВ – Да, да! И какие-то женщины из всяких маленьких домиков бежали за нами, совали нам в руки хлеб, еду и ободряли, и верили, и заклинали нас победить, и показывали все туда, где в те тяжелые дни, в черные дымы подмосковных уже пылающих городов и колхозов, окруженная оскалившимися бронированными германскими полчищами стояла на смерть наша Москва!..

         ОФИЦЕР - …И я помню одно хмурое утро, чуть занесенную белым снегом Красную площадь… стоят войска! На трибуне спокойный Сталин, и как сейчас я слышу его слова «Пусть осенит вас непобедимое знамя великого Ленина»!

         СИВАЛЬНЕВ – Да разве что-нибудь сможет это затмить в веках?! И ведь мы при этом жили. А вы не видали отсюда салют? Нет? Ах, жаль! Вот это жаль!

         ОФИЦЕР – И жаль очень… и тем более потому, что я сам вот с этих Воробьевых гор. Я здесь и родился.

         СИВАЛЬНЕВ – Да будет вам!

         ОФИЦЕР – И это мой отец, когда-то парнишечка и подносил снаряды, а в сорок первом шагал уже с вами в рядах ополчения. И это моя матушка догоняла вас с хлебом и заклинала и верила в вас и, возможно, это я обгонял вас тогда в танке… Но вот салюта я еще не видал. Чего не видал – того не видал.

         СИВАЛЬНЕВ – Разрешите представиться. Буду очень рад познакомиться. Сивальнев, Дмитрий Иванович – инженер, член корреспондент Академии Наук.

         ОФИЦЕР – Никита Горчилин, гвардии старший лейтенант.

         СИВАЛЬНЕВ – А молод – ну, фантастично молод. Обидно молод! Годика двадцать три, товарищ гвардии старший лейтенант, есть?

         НИКИТА – Жду через месяц.

         СИВАЛЬНЕВ – С ума можно сойти. Сама ее величество молодость! И вот в такие годы особо опасны такие скамейки.

         НИКИТА – Серьезно? (Смотрит на скамейку) А ведь раньше я как-то ее даже не замечал. Скамеечка как скамеечка. Проходил мимо и мне было абсолютно наплевать на нее…

         СИВАЛЬНЕВ – И сам дьявол поставил ее на это место. А какая смущенная и этакая, поэтическая, и юная, юная. А ведь это старуха! Ей столько же лет, сколько и пиковой даме! И ведь только один я знаю ее, вот уже двадцать лет. Да мой отец еще до моего появления ее тоже знал… А дальше ее еще кто-то знал… и… все теряется в глубине времен… Но характерно и известно, что все те, кто на ней познакомились, никто ее не забывает до самой могилы!

         НИКИТА – Я даже не знал за ней такой славы…

         СИВАЛЬНЕВ – И славы, идущей издалека… Вот видите, вот та, трясущаяся сгорбленная старушка, которая, как рассказывают когда-то была красавицей.

         НИКИТА – Да, да. Она уже давно здесь крутится.

         СИВАЛЬНЕВ – И она сюда. И тоже со своим горем или торжественными воспоминаниями, связанными с этой скамейкой. И вот все крутится и ждет, когда мы освободим эту скамейку.

         НИКИТА – Н-да. Ну, а как же это сложилось у вас? Я не могу отделаться от впечатления, что вот именно вы-то действительно познакомились со своей женой на этой скамейке.

         СИВАЛЬНЕВ – А собственно, откуда вы это знаете?

         НИКИТА (наблюдая через надглазник за затмением) – А, наверное, луна за облаками уже совсем навалилась на солнце и, по-видимому, изменения в деятельности солнца отражаются также и на мне, и я чувствую, как и меня потянуло на предсказания.

         СИВАЛЬНЕВ – Ах, вы такой? О, нет – я нет! Но про одного моего приятеля расскажу. Когда-то он даже хотел купить эту скамейку, и даже дошел до самого председателя МКХ. Он давал в то время сумасшедшие деньги. И мечтал ее как реликвию своего рода – своей семьи поставить у себя в саду на той даче, которую желал и рассчитывал в будущем приобрести. Ну, в общем, дурак был. Любил, как любили все. Теперь смешно.

         НИКИТА – А этот приятель – не вы?

         СИВАЛЬНЕВ – О, нет!.. Но каково он мучился, когда председатель ему решительно отказал, заявив, что это скамейка реликвия, чуть ли не всей Москвы! И что, если он попробует только ее продать, то ему, якобы, не миновать чуть ли не всенародной расправы.

         НИКИТА – А вернее всего, что он и сам познакомился со своей женой на этой скамейке.

         СИВАЛЬНЕВ – А это мысль!

         НИКИТА – Да, какой же чудак ее отдаст? Ведь без нее…

         СИВАЛЬНЕВ – Да, без нее, конечно, и…

         НИКИТА – И этот сад – не сад, а эти горы – не горы!

         СИВАЛЬНЕВ – И уже будет совсем не тот вид на Москву! (и замахал рукой в сторону) Иди, иди, бабушка. Мы, бабушка, будем сегодня здесь очень долго!

         НИКИТА – Смотрите, и вон там какой-то аккуратненький старичок маневрирует, кружит.

         СИВАЛЬНЕВ – Ну, разумеется, тоже сюда! И со своим горем, или с великолепными воспоминаниями. (И опять махая.) Да ну, иди же, иди, бабушка…

         НИКИТА – Да, да, бабуся… И не забудь это же самое передать по пути вон тому старичку… Видишь, вон тому?..

         СИВАЛЬНЕВ – Вот так и меня когда-нибудь отсюда попрут. А потом вас, а потом… Смотрите, а молодежи-то, молодежи-то вокруг нас… Как бабочек… И ведь все на эту загадочную скамеечку.

         НИКИТА – Ну да? Не верю!

         СИВАЛЬНЕВ – А это все потому, что вы все же недооцениваете на каком она месте стоит… И в каком, так сказать, медальоне! И не подумайте, что это случайно. Ведь она как бы собою знаменует конец черты великого города и начала сразу же за рекой того истинно волшебного зеленого кольца, которое у нас принято называть Подмосковье. И вот по этому поводу. Я ведь многое видел. Меня гоняли и заграницу. Я жал годами. Я знал Ривьеру. В дни отпуска я садился в машину, брал в руки штурвал и несся к океану. Я обшлепал все европейские пляжи Атлантики и чуть ли не каждый месяц, склонившись над рабочим столом, я чуть не ревел от горя и писал великому наркому «Хочу домой!» И как-то, когда особенно было невмоготу, я махнул сдуру в письме прямо из Щедрина, который как-то о себе написал «Перенесите меня в Швейцарию, в Индию и в Бразилию. Окружите какою хотите роскошною природою, накиньте на эту природу какое угодно прозрачное и синее небо, а я все-таки буду везде искать милые мне серенькие тона моей родины, потому что я всюду и всегда ношу их в моем сердце, потому что душа моя хранит их как лучшее свое достояние!» И еще приписал «Дорогой Григорий Константинович! Умоляю, хочу домой. Больше не могу».

         НИКИТА – Ну, и получили ответ?

         СИВАЛЬНЕВ – Тут же. Молния. И сейчас у меня дома в рамке. «В Индии делать нечего. В Бразилии тоже, а в Соединенные Штаты выезжайте на год через неделю. Инструкции высланы пакетом. Приготовьтесь. Жму руку. Серго».

         НИКИТА – Вот это да!

И оба они начинают хохотать просто до изнеможения. Никита уже словно завет на помощь от хохота и ослабевшим от смеха голосом стонет.

         НИКИТА – С-а-н-и-т-а-р!

         СИВАЛЬНЕВ – Вот так я отплыл на «Нормандии» и попал в Америку. И все равно нигде не видел равного этой начинающейся, вот буквально от этой скамейки, ну совершенно колдовской по своей прелести местности, которая опоясывает нашу Москву. И я уверяю, что если бы не эти пренеприятные дожди, я очаровательные летние дождички сюда, разумеется, не включаю! – когда небо обкладывают со всех сторон тучи и льет, и льет, и день, и ночь, неделю, две и часто чуть ли не до начала июля. Я утверждаю, что нет лучше на свете местечка, чем наше романтическое, родимое Подмосковье. Ведь вот еще чуть-чуть в глубину, и вы вдруг, неожиданно почувствуете, что тебя уже окружают какие-то, словно завороженные и таинственные пруды, у которых, казалось, Васнецов и писал свою незабвенную Аленушку… А вам приходилось видеть эти пруды ночью? И на них молчаливые, словно светящиеся белые лилии? Вот из этого окружения даже видавший виды боец, сможет не вырваться. Тут он становится и сам как ребенок.

         НИКИТА – И вдруг такой простор и размах полей, лугов ромашек и колокольчиков… и так пахнет медом…

         СИВАЛЬНЕВ - … и перед чем уже все равны, от солдата до генерала, и от школьника – до ученого. И тут же рядом, мы видим, какой-то романтический палисадничек, который легко опоясывает полосатеньким кушачком сад… уже начинающую опадать в нем черемуху, вызывающие кусты синей и белой сирени и кусты, на которых вот-вот уже должны показаться этакие немножко лимонного цвета, самые поэтические, самые пряные цветы неповторимой и обворожительной юности – цветы жасмина… между которыми и бежит этакая распроклятая золотая песочная…

         НИКИТА – Узенькая дорожка…

         СИВАЛЬНЕВ – И удивительно узенькая. Ну, впрочем, как и полагается… к счастью!.. в конце которой и виднеется эдакий душистый кремовый домик, вроде он марципановый, на маленькой кружевной терраске которого…. Вот-вот должна появиться та самая единственная во всем мире девушка, и страшно разная для каждого из нас…

         НИКИТА (вскакивая, что-то увидев) – Она! Вон она!

         СИВАЛЬНЕВ – Что? Где?! Так значит, я все правильно предсказывал? Да перестаньте же дрожать, как маленький.

         НИКИТА – Не перестану.

         СИВАЛЬНЕВ – Да Гед? Что? Не вижу!

         НИКИТА – Да вон, вон на терраске, вон того маленького беленького домика.

         СИВАЛЬНЕВ – Ну, это понятно… Они всегда, как правило, водятся или в беленьком домике или в кремовом, или в голубом… Сядьте и успокойтесь.

         НИКИТА – Не сяду и не успокоюсь. Да, помогите же хоть чем-нибудь мне, шут вас дери!

         СИВАЛЬНЕВ – А чем же я могу вам помочь? Ба!.. Да вы так влюблены? Ах, вот, да, вижу… вижу… Это вот та, что перебежала дорогу…

         НИКИТА – Да… для вас это лишь та, что перебегает дорогу… А для меня…

         СИВАЛЬНЕВ – Ну, разумеется… вся жизнь… весь белый свет… Это пройдет. Мы сами были такие.

         НИКИТА – Она, или не она? И даже не взглянула ни разу в эту сторону. Нет, это не она… Нет, нет… Серьезно.

         СИВАЛЬНЕВ – Серьезно не это! А серьезно с вами, мой молодой друг. Я вас просто не узнаю, мой друг. Был только что такой герой, колкий, упрямый.

         НИКИТА – Вы это что, уже издеваетесь? Вы что, смеетесь?

         СИВАЛЬНЕВ – А это у меня такая манера разговора вообще. Если хотите, стиль! Ну, а что, что же будет с вами, когда вы, действительно увидите ее?

         НИКИТА – Ее? Уф!

         СИВАЛЬНЕВ – А ну, давайте, Никита, рассказывайте. Сам бог вам меня послал. Рассказывайте все до конца. Поведайте как врачу. Да, да! Когда-то и я встретил женщину и именно ту женщину, которая и решает так часто судьбу и счастье, и всю биографию мужчины.

         НИКИТА – Вот похоже, что и я тоже напоролся именно на такую.

         СИВАЛЬНЕВ – А я уже давным-давно мыслю жизнь вне женщины. Мне уж ясно все. Я уже прошел все. Есть такая славная старинная пословица «Все городские башни хорошо видать лишь тогда, когда выйдешь из города». Так вот я уже побывал в том городе и это было давно. Я был в том городе почти в каждом доме. Я много любил. Я

прошел этот город насквозь. И уже давно покинул его… И вот стою уже на большом холме и спокойно с улыбкой гляжу на мой родной город, который лежит внизу у моих ног и вижу все его башни. Да, да! И уже нет такой силы, которая бы вернула меня в него, заставила бы поверить в его краски, в которые я верил в молодости. И уже нет такой женщины, которая заставила бы меня вспомнить одного поэта и произнести перед нею вот хотя бы такие слова: «Позвольте я чуть-чуть у ваших ног в покое,

            О предстоящем счастье мысли соберу».

         НИКИТА – Как здорово сказано!

         СИВАЛЬНЕВ – Да? Ну, а для меня это уже звучит как треск скатившейся трубы с самовара! Короче. Вы видите перед собой то, что даже нельзя назвать человеком.

         НИКИТА – Как это?

         СИВАЛЬНЕВ – Совершенно точно. Я – уже сплошной сгусток опыта, спрессованный как киргизский плиточный чай.

         НИКИТА – А я молод. Мне это впервые и я просто растерян. Ну, помочь можете? Только без дураков!

         СИВАЛЬНЕВ – При условии, если расскажете все без вранья.

         НИКИТА – Да, собственно, здесь нечего и рассказывать. Все это дело мне сейчас никак не нужно. Так? Я окончил войну и начинаю учиться. Вот когда я закончу Академию… Вот тогда… я… Ясно?.. У меня свой план. Так? Короче, я хочу свою биографию делать сам. Для меня она абсолютно отчетлива и продумана. Так? Чтобы мне никто не мешал. Цель ясна! В чем дело?

         СИВАЛЬНЕВ – Понятия не имею!

         НИКИТА – И свою судьбу. Так? А она мне мешает, ломает…

         СИВАЛЬНЕВ – Так.

         НИКИТА – И она… она… ну, как ее называют…

         СИВАЛЬНЕВ – Любовь! Это называется – любовь!

         НИКИТА – Точно. Эх, и злит же она меня. Я не хочу ее – не хочу.

         СИВАЛЬНЕВ - … а она вошла, она появилась, как свойственно появляться только одной ей – не считаясь ни с чем, хотим мы этого или не хотим, мешает она нам или не помешает, изуродует она своим появлением или осчастливит, рано это для нас или уже поздновато, во время это или не во время…

         НИКИТА – Да, так.

         СИВАЛЬНЕВ – И как когда-то писалось в романах… И прекрасная и волнующая эта фея одной улыбкой сможет озарить бесценным счастьем жалкую конуру, сырой подвал бедняка и убогое жилище засверкает как звезда первой величины и с собачьей щемящей завистью будут взирать издали на нее богачи. И она же одним движением руки сможет смешать с кровью и ужасом, со звоном мечей, любой дворец, любую династию. В общем, на нее как найдет.

         НИКИТА – А как у нее это получается?

         СИВАЛЬНЕВ – Тут сам черт ногу сломит. Вот потому-то семь восьмых книг, написанных великими писателями – посвящены только ей – ее похождениям и иногда вдруг таким странным, что когда читаешь, то только диву даешься, как порой люди обнаруживают в конфликте с феей, такое безволие, такое уникальное отсутствие ума, такта и самолюбия, что вскоре прекращается в такого клоуна, который может легко вызвать гомерический хохот даже у новорожденных! Так написано в изобилии в старых книгах.

         НИКИТА – Так что же все-таки получается? Выходит так, что все человечество стоит перед ней со связанными назад руками? И ей ничего не страшно?

         СИВАЛЬНЕВ – Нет, одно явление есть, перед которым она все-таки пятится.

         НИКИТА – Что именно?

         СИВАЛЬНЕВ – Разум! И только разум!

         НИКИТА – Н-да. Я помню, талантливым меня вроде называли, но умным, кажись, нет. Интересно, хватит ли у меня в голове шариков, чтоб отбиться от этой феи? У меня такое впечатление, что она прошла мимо меня и даже не улыбнулась, только задела вроде своими тряпками.

         СИВАЛЬНЕВ – Но словно ожог почувствовал?

         НИКИТА – Да. Ожог… да.

         СИВАЛЬНЕВ – Какой он степени, интересно. Попробуйте уточнить это словами.

         НИКИТА – Я? Не могу… Нет, не знаю. А как?

         СИВАЛЬНЕВ – Ну, для определения этого, есть целый шоколадный набор слов: ну, как-то: вы можете быть влюблены – безотчетно, безумно, слепо, страстно, безуспешно, бесплодно, бесполезно, тщетно, вообще, зря, втуне, попусту, без последствий.

         НИКИТА – Подходит все.

         СИВАЛЬНЕВ – Ба! Да вы влюблены, батенька, по всем правилам!.. Просто классически. Тогда благоволите ответить спокойно на следующие вопросы. Первый – как вы с ней встретились – со своей феей?

         НИКИТА – Как встретились? Да, собственно, здесь нечего и рассказывать. Все это дело мне никак не нужно. Вот когда я закончу учиться, вот тогда я… Ясно?.. У меня свой план. Так? Я не помню, я говорил или не говорил, что я хочу делать свою биографию сам. Она для меня абсолютно отчетлива и продумана. Так? Чтобы мне никто не мешал. Цель ясна! В чем дело?

         СИВАЛЬНЕВ – Безобразие! Ну, и как же это случилось?!

         НИКИТА – Это было 24 июня этого года. До семи утра я просидел над английским, и отсыпался. Две недели изо дня в день лил дождь. И этот весь день лил дождь. А я все не спал. И вот когда я проснулся, я взглянул с постели в окно и увидел…

         СИВАЛЬНЕВ – Ее?

         НИКИТА – Нет. Дождь только что перестал. Окно было открыто. Было тепло, мокро и пасмурно. Невдалеке, посреди нашей небольшой площади, на посту стоял милиционер с усами и свертывал дождевой плащ. И вот тут я увидел…

         СИВАЛЬНЕВ – Свою судьбу?

         НИКИТА – Нет… Большие уличные часы, на которых было 17.00. И вот ровно в 17.00 я увидел…

         СИВАЛЬНЕВ – Ту девушку?!

         НИКИТА – Троллейбус. Да, это был голубой, старый троллейбус с сильно потрепанным кузовом и большой вмятиной на правом боку. За № 4.557 дробь 8.956…

         СИВАЛЬНЕВ – Как, как? 4.557 дробь 8.957?

         НИКИТА – Нет, нет… 4.557 дробь 8.956… не семь на конце, а шесть.

         СИВАЛЬНЕВ – Не семь, а шесть. Понятно. Все ясно.

И тут он взял Никиту за руку, как берут, когда слушают пульс, а Никита этого не замечал и продолжал

         НИКИТА – И вот, значит, с него…

         СИВАЛЬНЕВ – И сошла та девушка?..

         НИКИТА – Да, вот с него она и сошла.

         СИВАЛЬНЕВ (то слушая пульс у него, то у себя) – То же самое. Ну, наконец-то! Ну!

         НИКИТА – Я видел, как она пересекла площадь, вышла на наш тротуар, и как только что дошла до нашего домика – как разошлись тучи и брызнуло солнце.

         СИВАЛЬНЕВ – Конечно, вы полагаете, не случайно?

         НИКИТА – Случайно, или не случайно. Но факт – брызнуло. Девушка так и застыла у моих окон. И так запахло акациями…

         СИВАЛЬНЕВ – Ах!

         НИКИТА – И вдруг, взглянув на небо и солнце, она улыбнулась так…

         СИВАЛЬНЕВ – А как? Точнее!

         НИКИТА – Что я, как подброшенный, сорвался с кровати и бросился к окну. Она меня заметила. И круто повернулась, и пошла через площадь к одному из спусков с нашей горы к реке-Москве.

         СИВАЛЬНЕВ (уже устало) – Все было… старо… банально. Все было. Ну, ну? Дальше уже расскажу я. Боясь упустить ее из виду…, вы стали стремительно одеваться. Очевидно, посреди площади вы еще подтягивали голенища… И нашли ее здесь.

         НИКИТА – Все точно, и подтягивал голенища, и нашел вот на этой самой скамейке. И как странно, которую я никогда до этого раньше не замечал, хоть и родился на этих самых горах.

         СИВАЛЬНЕВ – Так вот в этом то все и дело. И в этом суть, что каждый из нас спит и видит вот такую скамейку, заветную. Но, к сожалению, она очень редко обнаруживает себя… Вы можете неоднократно проходить мимо нее и не заметить ее. И очень часто человек встречает не то, усаживается не на ту скамейку. Он встречает только подобное и мы очень часто переживаем на ней подобное той истинной любви, но в конце концов все же… и одни раньше, другие позже, а третьи уже тогда, когда уже изменить ничего нельзя, - убеждаются, что это была не та скамейка.

         НИКИТА – А значит, и не та любовь?

         СИВАЛЬНЕВ – Вот именно. Вот так случилось и у меня.

         НИКИТА – Выходит так, что и для меня это не та скамейка?

         СИВАЛЬНЕВ – Не знаю, ничего не могу сказать – пока не знаю.

         НИКИТА – Таким образом, получается, что эту заветную скамеечку очень трудно найти?

         СИВАЛЬНЕВ – Кому как? Один сел раз – и оказывается – сразу она!

         НИКИТА – Везет же людям.

         СИВАЛЬНЕВ – А другой всю жизнь ходит вокруг да около и никак… И злится на весь мир, на всех людей. И на все четыре времени года… Третьему надоест искать, устанет, плюнет и уже садится на всю жизнь на что попало.

         НИКИТА – Так по-вашему получается, что очень много людей всю жизнь сидят просто черт знает на чем?!

         СИВАЛЬНЕВ – Есть, есть. Немного, но есть! Ну, ну и дальше!

         НИКИТА – И оказалось, что она живет тоже здесь. Вот в том беленьком домике… Переехала во время войны. Ее зовут Инна. Ленинградка. Потеряла в Ленинграде отца и мать. Живет у тетки.

         СИВАЛЬНЕВ – Все?

         НИКИТА – Все.

         СИВАЛЬНЕВ – Ката-строфа!

         НИКИТА – Ну, бросьте…

         СИВАЛЬНЕВ – Самая настоящая катастрофа. И уже доказано, что когда человек знакомится вот таким образом – вот это и есть самое страшное. Это называется – любовь с первого взгляда. Она действует неожиданно и ошеломляюще.

         НИКИТА – Как артналет?

         СИВАЛЬНЕВ – Вот именно. Но надо сказать, что и такие встречи, как это замечено опытными наблюдателями, - если они серьезны, - то отличаются какой-то просто особенной прочностью.

         НИКИТА – Серьезно?

         СИВАЛЬНЕВ – И я бы, не в пример другим, не осмелился бы игнорировать их так беспощадно – ибо как бывало, и так встречались с нашими матерями наши отцы, с бабками деды, с прабабками прадеды… - и получилась Россия.

         НИКИТА – Так значит?

         СИВАЛЬНЕВ – Но есть и другой совет, что прежде чем жениться надо обязательно человека годы знать. Четыре пуда соли с ним съесть. Шутка сказать, четыре пуда – это…

         НИКИТА – Это?.. Это 64 кило?

         СИВАЛЬНЕВ – Ну, обалдеешь. И у меня один друг семь лет знал свою будущую жену. А как женился, так на следующее же утро пришел ко мне, опустился в кресло и заявил «Этого ни в коем случае делать было не надо!» Таким образом и это, как видите, не рецепт!

         НИКИТА – Так как же быть? Так откуда и знать вот это все новичкам? Неужели так никакой установки на этот счет и не имеется?

         СИВАЛЬНЕВ – Нет. Установки нет. А ей сколько лет?

         НИКИТА – Лет? Ну, в порядке что-нибудь 18, 19.

         СИВАЛЬНЕВ – Ну, а громкость голоса. Как она говорит?

         НИКИТА – Понятно. Говорит тихо.

         СИВАЛЬНЕВ – Тихо? Все ясно! Имею честь кланяться. Тут уже ничем не поможешь.

         НИКИТА (задерживая его руку и усаживая обратно) – Ну, почему? Ведь я, собственно, про нее еще ничего не сказал, а вы уже готовы отказаться от помощи.

         СИВАЛЬНЕВ – То есть, как это ничего. Ей 19 лет. Звать Инна. А главное, говорит тихо. Все остальное меня даже мало интересует. Правда, немаловажно, что она ленинградка – это особый, совсем особый тип женщин. Девушку из Ленинграда я отличу везде. Я узнаю ее в Москве в огромной толпе, я покажу на нее в толпе в Киеве, на Крещатике, в Тбилиси на Руставели. Да еще к тому же пережившую блокаду. Нет, эта девушка… Она за первого встречного, за всякую шушеру не пойдет…

         НИКИТА – Это кто? Это я-то вам шушера?

         СИВАЛЬНЕВ – Но все это чепуха по сравнению с тем, что она говорит тихо. Вот это режет под корень. Эти тихо разговаривающие девушки, женщины – это самая опасная разновидность, которой наш брат должен опасаться, как противопехотную мину, которую обычно закладывают в самых непредвиденных местах, и вы налетаете от нее выше сосен – при самых неожиданных обстоятельствах.

         НИКИТА – И вы это знаете?

         СИВАЛЬНЕВ – А как же! Вот ваш покорный слуга это испытал сам, поэтому… и гуляет… И вот только недавно кончил хромать. Ваш покорный слуга руководил бригадой инженеров восстановителей и шел по пятам армии Баграмяна… А вот как у Черняховского – так и прямо в боевых порядках гвардейских дивизий, ворвавшихся в Восточную Пруссию. Какая жизнь была! Каких друзей мне пришлось там покинуть – и все из-за одного проклятого шофера, которого мы так и звали «Не убей же, скотина». Его так и заносило на мины. Он ездил по ним на скорости 90 как по кнопкам, которыми мы прикрепляем к чертежному столу наши рабочие синьки… и часто они рвались уже за спиной. Но вот однажды, одна рванула, ну, неприлично близко… Ну, а как она? Как она относится к вам?

         НИКИТА – В общем – дело никуда. Вот тут вчера я так… ну, как это… попросил ее руки. Так? И она…

         СИВАЛЬНЕВ – Ну, ну?

         НИКИТА – И она – она отказала.

         СИВАЛЬНЕВ – Товарищ гвардии старший лейтенант, так что ж вы молчали. Ведь это же типичная оплеуха. Так?

         НИКИТА – И это было так неожиданно… Это было так страшно… Когда то я думал… А как же я полюблю?.. Как же я встречу?.. И вот они… эти лунные вечера и я… и она… И мы с ней ходим часами… и все возвращались сюда. У нас нашлось масса общих мыслей, любимых героев, любимых книг и слов… Мы с ней мечтали вслух и наверно о том, о чем мечтает каждый вот в этом возрасте на этой земле… Вперед, вперед и вперед! И вот вдруг…

         СИВАЛЬНЕВ – Н-да… в таком состоянии просто вас бросить я уже не смогу… хотя…

         НИКИТА – Что хотя?..

         СИВАЛЬНЕВ – Хотя, как правило, я дал себе слово к сугубо личным делам друзей даже не прикасаться.

         НИКИТА – Так какой же вы друг после этого?

         СИВАЛЬНЕВ – Вот так и я думал, когда пришел на помощь моему другу, который женился без моего совета. Лично с моей точки зрения это был архинеудачный брак. А потом он потребовал моего мнения – мнения его друга. Я ему высказал все. Он даже заплакал, тронутый моим поступком. Он встал и обнял меня и расцеловал горячо. Мы подняли бокалы за дружбу. И он ночью пошел домой. Так?

         НИКИТА – И что?

         СИВАЛЬНЕВ – И вот что в их темном сознании там произошло я не знаю, но он все от слова до слова о том, что я говорил ему – рассказал все ей… И, разумеется, во всем остался виноват я.

         НИКИТА – Какой скот!

         СИВАЛЬНЕВ – И такие ходят стадами. И вот с тех пор, как только мне кто-либо задает подобный вопрос – я отвечаю железным тоном, и словно вырубив топором «Жить не мне! Любить не мне! Лично мне нравится очень!»

         НИКИТА – Ну, и как реагируют?

         СИВАЛЬНЕВ – Сердятся тоже, но ни один дом не потерял. Так вот… Но вам… Но вам я все-таки помогу. Ну, встали.

         НИКИТА – Ну, встали.

         СИВАЛЬНЕВ – Пошли ко мне.

         НИКИТА – Зачем?

         СИВАЛЬНЕВ – Да, да, пошли ко мне… На мою факторию старого холостяка. Откуда когда то ушла женщина, ушел и я. Осталась одна старая няня. На столе лежала масса телеграмм, трещали телефонные звонки с поздравлениями. Был юбилей нашей свадьбы. Но никто из нас не подошел к телефону, ни один из нас не развернул поздравительной телеграммы. Дом стал пустой. Прошло время. Она, очевидно, переехала к своей матери. Я вернулся один. Но я вошел в свой дом уже совсем другим человеком… Ну, так пошли… пошли. И вот там мы подумаем, следует ли тебе любить вообще? Я так поставлю вопрос. Не слишком ли дорого все это обходится? Оправдываются ли, в конце концов, все эти грезы, это, якобы высшее выражение человеческих чувств… и т.д. и т.п.

         НИКИТА – Нет, второй такой нет.

         СИВАЛЬНЕВ – Но, возможно, есть третья… И потому, если невозможно уж без любви – не стоит так терять голову. Однако, я оговариваюсь. То, что я предлагаю, - это далеко не рецепт. И никому я этого навязывать не намерен. Повторяю, я только продемонстрирую, словно в театре… как я вернулся уже другим человеком один домой и начал жить по-новому. Пусть это будет неким наглядным пособием, которое вы можете, мой друг, принять, но можете и отвергнуть. Но я за это… я за такую жизнь – жизнь холостяка.

         НИКИТА – Нет, я, пожалуй, нет.

         СИВАЛЬНЕВ – Что я пожалуй?..

         НИКИТА – Нет, нет… Я не пойду… Я все сам… Это я только при вас что то немножко психанул. А при ней – ну, я при ней стоял как штык. Это я только сейчас… Но я скручу себя… Правда, от помощи я не отказываюсь… Но я и сам. Я злюсь, я не хочу этого. Я это знаю – это будет мешать моей учебе, моей работе – это будет мешать мне во всем, но я расправлюсь с собой… я забуду, я заставлю себя забыть… Я забуду ее как последнюю папироску, когда бросил курить. (И тут же берет молча предложенную Сивальневым из великолепного портсигара папироску. Оба закуривают. И Сивальнев, и он жадно затягиваются и Никита не замечает, что делает, упрямо говорит)… И у меня это выйдет. Я заставлю себя, сказал и бросил, и вот не курю уже год… У меня это выйдет…

         СИВАЛЬНЕВ (подносит еще раз спичку) – Н-да… Но бросить я все же вас не могу…

         НИКИТА (чуть не вскрикивает) – Что – н-да?

         СИВАЛЬНЕВ (показывая на папиросу в его руке) – А это что, по-вашему. И это уже вторая.

         НИКИТА (в полной растерянности) – Как же это произошло? Как же это могло? И что же делать?

         СИВАЛЬНЕВ – Так теперь пойдем?

         НИКИТА – Пошли. Показывайте.

         СИВАЛЬНЕВ (нарочито церемонно кланяясь скамейке) – Ну, прощай, скамеечка… Прощай. Теперь ты нас уже больше никогда не увидишь. Меня-то уже во всяком случае. И увожу от тебя с собой этого еще юношу, и может быть убедительный пример моей жизни вылечит его. А за ним и многих уведет по моему пути от тебя.

         НИКИТА – Черт его знает… Посмотрим. Вообще, пока, скамеечка.

И мужчины ушли. И вот тут, через небольшую паузу – появляется мой третий герой. Это уже женщина. И как в дальнейшем окажется – супруга только что удалившегося Сивальнева. Амплитуда ее возраста колеблется где-то по ту и по эту сторону сорока. По мнению автора – она может быть красивой и некрасивой. Однако, во втором случае, она обязана обладать какими-то дополнительными характерными достоинствами и уже двойной дозой того задушевного обаяния, которое так пленяет людей, заставляет их забыть все, и даже любоваться тем, когда у этой элегантной дамы вдруг проскользнет желание, ну например, сесть так, вот как ей захочется… взять да поджать под себя ногу… или удивить какими-то другими резкими движениями – или вдруг сказануть такое и таким тоном, что просто непонятно, как только удерживается на ее аккуратненькой голове кокетливая и интересная миниатюрная шляпка. И все это не только уживается с ее обаянием, но и еще более украшает ее и делает ее просто обворожительной. Зовут ее Верой Павловной.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Все так же, как и тогда. Все так же, как и двадцать лет тому назад… Сады… Москва… И та же скамейка.

И наугад, раскрыв странички маленького томика Анны Ахматовой, она тихо читает.

«Не забуду, он вышел шатаясь,

И скривился мучительно рот.

Я бежала, перил не касаясь,

Я бежала за ним до ворот.

Я сказала, что «шутка, что было»

Я сказала «уйдешь – я умру!»

Улыбнулся печально и криво

И сказал мне: «Не стой на ветру!»

И с досадой захлопнула томик.

- Хорошо, но не то. Не так это было. И я не бежала, и он не остановился. И я не та – и он не тот. Эх, Митя, Митя. Нет, зачем я сюда пришла? Ну, кто мне скажет, зачем я сюда явилась? И именно сюда? Черт меня дернул… (И заметив оставленные Дмитрием Ивановичем на скамейке надглазники). Ах да!.. Сегодня это самое роковое солнечное затмение? И какая-то добрая душа, как нарочно, оставила для меня эту аппаратуру. Ну, займемся хоть этим! (И стала наблюдать за затмением и не отнимая надглазников от своих глаз). – Ну, ничего не вижу. Ну, абсолютно… Одни облака… (Отнимая надглазники) А без этого? Тоже облака. А с этим? Тоже облака. А через кулачек? Одни облака. Это что же за затмение? Какое-то шарлатанство. А когда это собственно должно было произойти. А если все это уже давно прошло. А может быть, эти надглазники валяются на этой скамейке уже дня три? Представляю себе, какой дурой я выгляжу со стороны. Возможно, уже за деревьями надрывается от хохота надо мной уже целая футбольная команда. А я смотрю. Как это глупо. Непростительно глупо. Но будем глупы!

И продолжает смотреть. Но неожиданно этому созерцательному настроению Веры Павловны со все возрастающей надоедливостью стал мешать мой четвертый герой. Это была девушка. Это и была Инночка Иволгина. Ей было 19 лет и скажем прямо, что Никита имел все основания заявить, что «второй такой нет». И это не было преувеличением. Мы видим, что она словно кого-то ждала и исчезала то в одну сторону, то в другую. А когда появлялась вновь, то, как правило, останавливалась перед Верой Павловной, мешая ей наблюдать, и та не выдержала.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Милая девочка! Вам не кажется, что вы мне мешаете?

         ИННОЧКА – Я вам мешаю?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Не очень, но… Боже, до чего же вы хороша.

         ИННОЧКА – А как мне сделать, чтобы вам не мешать?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – А очень просто! Вам только стоит присесть со мной рядом. И все мои претензии к вам мигом будут исчерпаны.

         ИННОЧКА – А разве вы на этой скамейке?..

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Ага! Нет, нет! Я никого не жду… Никто не придет и никого нет, чтобы мог придти сюда для меня…

         ИННОЧКА (садится) – Я благодарю вас.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Пожалуйста, девочка. Но если вы ждете и я услышу от вас, что именно здесь… И что вы очень любите это местечко, эту скамейку, я сейчас же уйду…

         ИННОЧКА – О, нет, нет!.. Я тоже никого не жду… И никто не придет. Вообще никого нет, кто бы мог придти сюда для меня.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Ну, если уж ради вас сюда придти некому – тогда жить на этом неблагодарном свете уже больше не стоит.

         ИННОЧКА – А вот увидите… И так как вам уже некого ждать – и мне некого… давайте не ждать никого, вместе.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – С удовольствием. И может быть, будем знакомы?

         ИННОЧКА – А я вот только что хотела вам предложить… И знаете что?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Пока даже не представляю…

         ИННОЧКА – А вот давайте не будем знакомы. Вот давайте мы будем с вами разговаривать обо все… о чем хочется… Вот как поют в поле… Поют и все - что придет в голову. Вот так и мы?! Интересно…

         ВЕРА ПАВЛОВНА – И…

         ИННОЧКА – И наговорившись, больше не встретимся. Согласны? Да?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Ну, пожалуй, могу. Да, согласна.

         ИННОЧКА – Вот и прекрасно! Вот и хорошо. Наконец-то я смогу спросить то, о чем я не могу спросить у своих знакомых… из тех, кто в Москве… Ни у кого. Три подружки мои в отъезде. Самая задушевная осталась в Ленинграде… Мамочки нет… Тетю не знаю… Пока тете не могу… А спросить очень мне нужно. Ведь мы правда не встретимся?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Ну, конечно. Ну, разумеется.

         ИННОЧКА – И я еще не могу объяснить, почему вы мгновенно у меня вызвали к себе такое доверие… Но когда я посмотрела вам в глаза, то я сразу же поняла, что вот именно с вами я ни за что не хотела бы быть знакомой. Но вот именно у вас я и хотела бы спросить то главное, что я не могу спросить ни у одного из моих знакомых в Москве. А я вспоминаю, что я где-то прочла, что доктор, лечащий больного, обязан быть незнакомым со своим пациентом. Ибо иначе это мешает лечению. Чтобы врачам было категорически запрещено лечить своих родственников. Вы меня слушаете?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – И так внимательно, как никогда.

         ИННОЧКА – Так вот слушайте. Во-первых, сколько вам лет?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Гм! А мы действительно никогда с вами не встретимся?

         ИННОЧКА – Ни в коем случае! Но можете и не говорить. Вы так красивы и так молодо выглядите и в то же время, у меня такое ощущение, что вы идете в жизни с высоко поднятой головой…

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Вы мне приписываете, голубушка моя, несомненно больше, чем я могу рассчитывать, но истина бродит где-то невдалеке.

         ИННОЧКА – Так я умоляю ответить на один мой вопрос.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Готово – слушаю.

         ИННОЧКА – Скажите, ну что мне делать? Вчера, вот на этом самом месте, вот на этой скамеечке, один человек мне сделал предложение – и я отказала… И я не знаю…

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Что вы не знаете?

         ИННОЧКА – И я не знаю, права я в этом была или не права.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Права! Права! Чтоб им пропасть!

         ИННОЧКА – Права? Правда? Серьезно?

         ВЕРА ПАВЛОВНА (схватившись за голову) – Нет, нет – я сказала не так. Это чисто индивидуально. Ведь если учесть, что в жизни порядочной девушки это случай незаурядный… индивидуально, да. Я ясно говорю?

         ИННОЧКА – Не очень.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – А это и не мудрено, голубушка. Ну, а откуда собственно я могу знать, что вам ответить на это. Это может и правильно, и может ужасно. Я ведь так мало знаю обо всем этом… Во-первых, я не знаю его… Во-вторых, я почти столько же знаю вас.

         ИННОЧКА – Сейчас, сейчас, я сейчас вам про него расскажу все, все. У вас есть свободное время для этого? (Взглянув на ручные часы.) Мне необходимо… часа три-четыре…

         ВЕРА ПАВЛОВНА (тоже взглянув на часы) – Ну, это пустяки! Располагаю! Да! Начали.

         ИННОЧКА – Безусловно, это очень маловато, и мне придется все скомкать… Но ничего не поделаешь… Я все-таки постараюсь, чтобы вы все же получили о нем возможно полное представление… Но он стоит, чтобы о нем рассказывали без конца…

         ВЕРА ПАВЛОВНА – И тем временем, я постараюсь побольше узнать и вас.

         ИННОЧКА – А я вот!.. Я вся вот. Пока студентка… И уже одна одинешенька, без папы и мамочки… И словно сон далеко-далеко ленинградские ночи блокады и, утешая нас, шатающийся небритый мой папочка раскладывает на столе карту и мы мечтаем, куда мы поедем после победы… А когда нам становилось особенно грустно, то я начинала читать поварскую книгу Елены Малоховец, и все мы трое очень смеялись. А когда я заставила все же себя признать, что я отныне уже совсем одна… я пошла в полевой госпиталь. А из госпиталя я попросилась в медсанбат. Потом ранило… И вот после всего этого…

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Москва… Салют победы…

         ИННОЧКА – И который из моих родных увидела только я. Смотрела вот отсюда. Рыдала и клялась себе, что буду строить жизнь строго и правильно. И вот живу у тети. И буду учительницей. Это моя мечта. Я уеду куда-нибудь далеко-далеко. Я не боюсь глуши. Я хочу сделать как можно больше. И я так думала, что вот, когда я войду в школу и войду в класс, где за партами поднимутся дети, и все как один мне скажут: «Здравствуйте, Инна Александровна!» - вот только тогда я почувствую себя немножечко счастливой! И вдруг…

         ВЕРА ПАВЛОВНА (и у самой личико вдруг сделалось испуганным, полно недоумения и какой-то тревоги) – Но, ничего, вперед, девочка! Быть может это и не помешает. И вдруг встретились! При каких обстоятельствах? Как? Когда? Где? Случайно или не случайно.

         ИННОЧКА – Ах, это было что-то фантастическое и неповторимое! Это даже не рассказать. Ну, в общем, это было 24 июня этого года. Дождь. Я еду в троллейбусе. Дождь, и опять дождь. Моя остановка. И я уже представляю опять ту же скучную дождливую маленькую площадь, опять те же большие часы. И опять тот же усатый милиционер и опять – дождь, дождь и дождь. И вдруг – неожиданное чудесное солнце. И все домики сделались сразу славненькие – беленькие, красненькие, зелененькие, голубые. Тогда я бросаюсь и бегу вот на эту скамейку. Я поднимаю голову и передо мной… он… Правда, невероятно?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Просто неслыханно!..

         ИННОЧКА – Он военный. Гвардии старший лейтенант. Род войск я вам умышлено не назову, чтобы вы его сразу же не узнали на улице. Звать его Никита. Он очень хорошо смеется. Ну, что еще? У него маленькие аккуратные уши. Ему всего двадцать три года, но разговаривает он таким тоном, как будто ему уже далеко за 30 и он уже подполковник. Это меня ужасно злит. Он ужасно самолюбив – это мне очень нравится. Он очень горд. Он очень стройный и вспыльчивый.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Позвольте…

         ИННОЧКА – У него…

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Нет, позвольте, позвольте… Вы уже все спутали… Вы уже…

         ИННОЧКА – А я уже все… Я не могу иначе… Я негодую на себя, я злюсь и я знаю, что мы никогда не ужились бы вместе. Но главное, - я вся в учебе. И поверьте мне и не убеждайте меня пожалуйста, что я неправильно сделала, что ему вчера отказала. Я абсолютно правильно сделала. И не утверждайте обратное. А главное – это не то время, это все не во время! Уже давно все распланировано у меня. И вдруг… Как это страшно!.. И вот я ловлю себя на том, что продолжаю думать о нем… И не спала всю ночь, потому что, вот как и сейчас, он стоит перед моими глазами – и после того, как я отказала ему, а вернее, сказала, что хочу подумать, как этот мальчишка вскочил и мне насмешливо вдруг заявил: «Пожалеете, Инночка, крепко пожалеете! Но будет поздно!» Нет, каково?! А?!

         ВЕРА ПАВЛОВНА (вздохнув) – Вот когда-то такой же наглец был и мой.

         ИННОЧКА – Кто? Что?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Какой наглец!

         ИННОЧКА – Нет, вы вначале как-то сказали не так!.. Так, значит, ваш был когда-то такой? Признавайтесь!

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Да.

         ИННОЧКА – Ну, как это приятно. Как это замечательно, что я вас встретила и именно вас… И раз в наших судьбах уже нечто общее – вы обещаете рассказать мне уже на основании вашего опыта все. (И полная забавного, но искреннего раздражения Инна, стуча кулачком по ладони другой руки, которая лежала у нее на коленях, решительно заявила) Мне от вас необходимо категорически узнать во что бы то ни стало следующее: а) правильно ли я сделала, что отказала ему в своей руке; б) как мне быть, чтобы не думать больше о нем?..

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Це!

         ИННОЧКА – Что мне сделать, чтобы он не стоял все время перед моими глазами?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – И т.д.!

         ИННОЧКА – И… и что было бы если бы я согласилась… И как, по вашему, что ожидало бы меня в жизни?

И заразительно расхохотавшись, Вера Павловна обняв и крепко прижав к себе Инну, заставила сквозь слезы досады засмеяться и Инну.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Мой друг! Да вы понимаете, что вы влюблены?!..

         ИННОЧКА – Тогда значит, влюблена так, как влюбляются только раз в жизни! Тогда, значит, это такая любовь…

         ВЕРА ПАВЛОВНА - …которую и умирающий вспомнит и улыбнется счастливый. Такая любовь вдохновляет на подвиг… Нет, мы не можем быть незнакомы. Мы обязательно должны быть друзьями. Меня звать Вера Павловна.

         ИННОЧКА – А меня Инна.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Фамилия моя – Сивальнева.

         ИННОЧКА – А моя – Иволгина.

         ВЕРА ПАВЛОВНА (все так же, не выпуская Инну из своих объятий) – Ну, ну, Иннушка. Нет, мы что-то придумаем, черт подери! Так как он сказал?

         ИННОЧКА (показывая) – Он встал вот в такую позу и проговорил вот так: «Эх, и пожалеете же вы, Иннушка. Крепко пожалеете. Вспомните Никиту… Но уже будет поздно!»

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Скажите, пожалуйста! И какое имя себе отхватил. Но все равно, держись, Никита! Держись! Но собственно, он ничего особенного и не сказал. Ведь это собственно даже не оскорбление… О, если бы… Оскорбление любой женщины я с этого дня принимаю как личное оскорбление.

         ИННОЧКА – Как, с этого дня?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Да, да. Потому что сегодня как раз юбилей моей свадьбы. Мы были вместе 20 лет. И именно в этот день, мы ушли друг от друга, расстались навсегда. Вот вам прекрасный пример. Вот вам вместо ответа на все ваши вопросы, девочка!

         ИННОЧКА – Как это странно. И неужели уже все в прошлом?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – И все в прошлом… Донбасс… И вы не смотрите, что я так выгляжу. Я дочь шахтера, которой когда-то только стоило засучить рукава и она мигом могла сварить на целую артель котел щей – и таких щей, что обгрызали ложки. Ей стоило лишь вот так подоткнуть юбку, схватить ведро и она в два счета могла вымыть в любом шахтерском общежитии пол, и так вымыть, что даже шахтеры не осмеливались входить в грязных сапогах, потому что пол у меня блестел так, как блестит сейчас в моей квартире паркет.

         ИННОЧКА – И что же потом?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – А потом Москва, рабфак, институт, учеба, встреча с Митькой, - и потом объяснение с ним вот на этой распроклятой табуретке. И любовь… И еще какая любовь!

         ИННОЧКА – Большая?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Мне кажется, просто титаническая. Нечто похожее мне мой Митька прочел только в «Войне и мире»… А затем… Затем мой приход к секретарю парткома нашего института, - грузин, сейчас он в Тбилиси. Большой человек. И мой незабываемый разговор с ним, всерьез, в конце которого, секретарь парткома встал и сказал мне так (она встает, закладывает руки в карманы, заходит за скамейку, как за письменный стол и начинает показывать, как отвечал ей секретарь парткома.) – «Ну, вот что, Веерка! Ты, пожалуй, Веерка, права! Дело с Митькой у вас зашло далеко. Да, я согласен с тобой, что чем делать двух весьма посредственных инженеров – лучше создать одного выдающегося, если к этому имеется хоть малейшая возможность. Да, ты права, Веерка, что из тебя особого инженера не выйдет. Будем, Веерка, говорить прямо. Ты – не Нинка Крылова. Вот та, да! Ты, Веерка, права, что из тебя скорее выработается хорошая пловчиха, чем инженер. Ты, Веерка, из той категории девчат, которые уже много стоят нашему пролетарскому государству, и боюсь, что будете стоить еще больше. Что есть – то есть. Желанья много… Но!.. А ты, Веерка, уже два года в институте и уже нашей парторганизации вполне ясно, сколько тебе отпущено от бога. Но ты это вот понимаешь, а другие нет. Скажи, что с теми делать? К чему я это говорю? А вот из Митьки может быть действительно выдающийся инженер. Ты не ошиблась! И такой случай ни мы, ни ты – упускать не имеем права. Это большое дело – и ты даже себе не представляешь, какое оно большое. И по-моему, именно ты можешь помочь больше, чем кто-либо, чтобы Митька был выдающийся инженер. И хотя ты стоишь сейчас опустив голову, такая худенькая, такая маленькая, маленькая и вроде бессильная, и теребишь, теребишь такой крошечный розовенький платочек, но я заметил, что этот верзила Митька, что червяк крутится у тебя на крючке. Да, ты справишься, Веерка! И только именно поэтому я и благословляю тебя, Веерка. Но держи крепко его, точно веди. Не плачь, не все же быть инженерами. Но ты тоже очень талантливый человек. И я это докажу… Придет время и я дам второй совет. Все. Жму руку. Запомни! Роль женщины в истории человечества – необычайна и многообразна! Катись!»

         ИННОЧКА – И вот вы взяли крепко вашего Митьку (и спохватившись). Ой, что я? То есть?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Дмитрия Ивановича…

         ИННОЧКА – И вот вы взяли крепко вашего Дмитрия Ивановича… и повели…

         ВЕРА ПАВЛОВНА – И вот уже давно он выдающийся инженер. Член корреспондент. Квартира, дача, няня, машина, уже лейтенант сын. Уже студентка дочь и сейчас на практике. И я жена… И чулки уже давно у меня не подвернуты – пяточка лежит точно на пяточке. И уже почти все забыто… И лишь с улыбкой за большим столом и с отличным вином вспоминается холодное студенческое общежитие за Зацепой в Замоскворечье… и мой Митька, склонившийся над столом над книгой ночи напролет – в пальто в накидку, в старой отцовской буденовке с опущенными наушниками… и рядом я… Так он просил, чтобы ему было полегче… И в руках у меня иголка с ниткой, чужие ножницы и его носки из тысячи и одной ночи, или его рубашка, иль детская распашонка, иль я стираю и грею ему ночью чай, иль варю в пятом часу утра кашу…

         ИННОЧКА – Хорошо!

         ВЕРА ПАВЛОВНА – И еще как! Две тысячи и одна ночь! И уже чуть свет бегу за хлебом… и уже просыпаются дети – вожусь с детьми. И так каждый день, из месяца в месяц, из весны в лето, из лета в осень и опять в зиму. Холод чудовищный. Комендант общежития пьяница – общежитие разваливается… Смотрю, студенты перестают работать. И вижу, что при таком положении из моего мужика выдающегося инженера не получится… Что же делать?

         ИННОЧКА – Какой ужас… И тогда что же?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – И вот тогда тут наш секретарь парткома дает мне второй совет! И тогда я становлюсь комендантом общежития!

         ИННОЧКА (порывисто целует ее) – И не дрогнула?! Какая молодец!

         ВЕРА ПАВЛОВНА – И я за короткое время превращаю его в рай. На дворе московский мороз в 35 градусов, а у Верки, в простом студенческом общежитии, как на Ривьере. Одна стенгазета чего стоила… В комнатах чистота, как у зубного врача. Простыни, наволочки… Своя парикмахерская: два раза в месяц через дорогу, баня работала только для моих ребят… И небольшой клуб, доклады, лекции – даже Анатолий Васильевич Луначарский раз выступал. И при чем, как и сейчас, так и тогда, всегда на Митьке чище всех в институте рубашка и воротник, и глаженый галстук, и самые чистенькие дети гуляли на улице, - это были мои дети. И лучших товарищей, чем у него, ни у кого не было. А плохих, лодырей, праздношатающихся – за шиворот – и за дверь. Да.

         ИННОЧКА – Курил?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Курил? Да вы что, голубушка. Да кто же ему это разрешит? Вот до сих пор он даже понятия не имеет, как даже держать в руках папиросу.

         ИННОЧКА – Вот это выдержка!

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Да, это режим. Я даже сама удивляюсь, как он у меня тогда не повесился. И я разрешила пить всего лет 10 назад и только сухое. Вот так делаются выдающиеся инженеры. И я ахнула, когда на торжественном юбилее нашего института, старый ректор вдруг неожиданно, во всеуслышание, заявил, что полторы тысячи инженеров Советского Союза, которые были выпущены институтом за тот период, когда я была комендантом моего показательного общежития, не должны забывать, что они слишком многим обязаны мне, что они стали инженерами. И весь зал поднялся, как один, и устроил мне овацию…

         ИННОЧКА – Вот это жизнь… И любил он вас?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Ничего не было ненагляднее для Митьки его Верки. Какие только прозвища ласковые он не давал. Моя бесценная, мой обожаемый комендант, мой верный товарищ…

         ИННОЧКА – И вот после всего этого?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Да, все забыто. И все духовное существо женщины втоптано в грязь. И все в прошлом. А для настоящего я уже оказалась слишком груба… Он так сегодня и крикнул (она встает и показывает, как он ей крикнул): «В великий век… в век катаклизмов…»

         ИННОЧКА – А что это такое?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – А черт его знает!.. «В век радио, в век самолетов с ракетными двигателями, в золотой век необычайных открытий, - как в общественных движениях, так и в технике, с такой вздорной и сумасшедшей бабой, не отказавшейся до сих пор еще от замашек коменданта студенческого общежития времен незабываемых двадцатых годов – я жить не буду!»

300.

         ИННОЧКА – Какой ужас! Так и сказал?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – И еще оказывается, в нем уже давно все клокочет против меня. Что моя прямота уже, якобы, начинает разгонять даже и почтенных людей, как например, сегодняшняя дурацкая история с неким долговязым дядькой, до которого, честно говоря, я добиралась еще задолго до Отечественной войны…

         ИННОЧКА – А кто он такой? Ученый тоже?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Лично я это всегда отрицала. И он это знает. Его кто-то очень точно определил, как эдакий особый тип дрейфующего по городу болтуна. Я понимаю, чтобы отвлечься, иногда полезно и поболтать. И я не возражаю, чтобы после захода солнца в каждом доме был бы выделен эдакий особый спецчас, вот для подобных дрейфующих болтунов. Но как час кончился – болтунов вон, ибо, как и у всех, у моего мужа как никогда безумно много работы и тем внимательнее и пристальнее обязана быть я, ибо ему еще свойственны забывчивость и рассеянность. В нем есть что-то детское и растяпистое. Он бывает и многословен. Да, я борюсь с этим, борюсь. И во имя его работы, я не допускаю никаких отклонений. Ибо только я безраздельно верю и ведаю, как может много он сделать. И я подчинила этому сразу же после войны – все: и его отдых, и по возможности, даже режим пищи, и разумеется, выбор наших друзей, среди которых не могло быть места подобным вот этому болтуну, который имеет манеру залезать с утра и вскарабкавшись в кресло, впивается как лесной клещ и мило воркуя, начинает, по сути говоря, беспощадно воровать золотые утренние рабочие часы у других. И это все происходит тогда, когда в нашей стране только одно и твердят… «Дорогу ученым… шире дорогу!» А он сидит, а он воркует… и, наконец… «о, как я это ждал»… И вдруг сегодня, на мое счастье, эта долговязая швабра неожиданно за столом, заявил: что все, - видите ли, его научные изыскания и исследования бесполезны до сих пор потому, что все те проблемы, над которыми, - видите ли, он работает, - находятся, как примерно, и туманность Андромеды, где-то вне сферы человеческих возможностей, как впрочем, вот например и то, что человечество даже и не подозревает, что по его мнению, вот такое солнечное затмение, - какое вот ожидается сегодня, - несомненно способно роковым образом подвергнуть любую испытанную любовь настоящему испытанию и катастрофически воздействовать на прочность любого брака, который, казалось бы, можно было бы ставить всем людям в пример.

         ИННОЧКА – Неужели?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – И вот тут, когда я, расхохотавшись, осмелилась подвергнуть это сомнению, - ну, и как вы думаете, - ну, что он мог еще заявить?..

         ИННОЧКА – Даже не представляю…

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Так вот, слушайте… Он зло и торжествующе на меня посмотрел и обращаясь прямо ко мне, заявил следующее: «Ах, так! Ну, а что будет, если несмотря на все, якобы, вашу уверенность в железной организации вашего дома, вся ваша диктатура над своим мужем, все ваше ощущение полного семейного счастья, и вашей полной власти над своим мужем, - вот вдруг, вот это солнечное затмение, вот возьмет да и подтвердит со всей силой мою гипотезу?! И ваше семейное счастье вдруг треснет и полетит сразу ко всем чертям!» И вот тут я уже не выдержала, тут я уже, как говорят у нас в Донбассе, - выдала ему на гора!

         ИННОЧКА – А что это такое?

301.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – А вот ты слушай. Я только помню, что у меня обеденный стол замелькал в глазах… как чертово колесо в парке имени Горького. А остальное, по-моему, уже выдумывает взбесившийся от негодования Митька, что, якобы, он не успел даже открыть рта, чтобы прокричать мне: «Стой, безумная!», как я уже тихо произнесла такое, что этот тип головой открыл дверь, вначале из столовой в прихожую, затем из прихожей на лестницу. Его одежду я выкинула с шестого этажа, прямо на улицу. Затем вышла сама на лестницу якобы, через шесть лестничных клеток, орала вниз что-то вроде того, что таких шарлатанов как он, которые даром жрут хлеб у советской власти, я бы за ноги подвешивала в зоологическом саду на макушке самых высоких деревьев и давала бы раскачивать их жирафам…

         ИННОЧКА – Невероятно! И так кричали? Нет, нет, я не верю, что это могли вы! Нет, это невозможно!

         ВЕРА ПАВЛОВНА (тихо всхлипывая) – Все может быть, допускаю все. Вот теперь мне стыдно за это даже вот перед этим маленьким томиком стихов Анны Ахматовой… Я просто обожаю ее, и… даже перед этим шелковым зонтиком.. Я много знаю, я много где ездила… Я уже и так стала черт знает на что похожа… Ну, что говорить. Но иногда срываюсь… И за меня стыдно – я понимаю… Конечно, соседка по лестничной площадке, которую мой Митька мне тычет в пример, вот уже пять лет… куда меня лучше и совершенно другого воспитания от природы. Ну, например, она обожает Баха. Она воспитана на Бахе. Ее мама и бабушка преклонялись перед Бахом и воспитали на Бахе и ее. И она день и ночь сидит за роялем и скоблит Баха, а ее муж, кандидат наук, ходит в таком пальто и в таких штанах, как будто бы все собаки Большой и Малой Ордынки только и забавляются тем, что провожают его в научно-исследовательский институт и встречают его на обратном пути. Но я понимаю – тут Бах… Но и я знаю Баха, и конечно, лучше ее играю на рояле… Но я же здоровый человек и почему я не должна называть вещи своими именами, я не понимаю. А мне не нашли объяснения. И все было кончено. И хлопнула дверь!..

         ИННОЧКА – И даже не повернулся?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Нет, может и повернулся, но меня это уже не интересовало. Две двери хлопнули одновременно. Он выскочил почему-то через черный ход – я через парадный. И факт стал фактом. И дом стал пустой. И нянечка, возможно, тоже куда-то ушла. На столе масса поздравительных телеграмм. В серванте стоит божественное вино, которое наш старый друг специально прислал к свадебному юбилею из Грузии… И бездна телефонных звонков… Ну, было бы понятно, если бы он кого-нибудь полюбил… Ну, что ж, бывает… Ну, девочка милая, все поняли? (вскакивает) Но, ничего, ничего. Я то прожила, а вот как он проживет, а вот как он?.. Он без меня не может пошевелить и пальцем. И кто ему теперь крикнет: «Митька, сюда!»

         ИННОЧКА – Все?

         ВЕРА ПАЛОВНА – Теперь ясно, надеюсь, что получается с теми женщинами, которые забывают себя, позволяют себе раствориться без остатка в чужой судьбе – в судьбе мужчины? Не смей, слышишь?!

         ИННОЧКА (робко) – Не надо?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Громче…

         ИННОЧКА – Не надо?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Ни в коем случае!

         ИННОЧКА – Хорошо.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Еще громче.

         ИННОЧКА – Ни в коем случае!

         ВЕРА ПАВЛОВНА – А то и с тобой вот так будет. И в день твоей свадьбы – двадцатилетний юбилей… вот возьмут и тебе крикнут такое: «Я не хочу с тобой быть – в век катаклизмов – не хочу!» - и хлопнут дверью.

         ИННОЧКА – Никогда – никогда – я теперь не выйду замуж. И не буду любить.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – И правильно! А мы не очень орем?

         ИННОЧКА – Да, что-то внизу на реке на лодках и в купальне стали поднимать в нашу сторону головы. И вот там с дорожек смотрят на нас.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Тогда пойдем… Пойдем из этого неудобного и несчастливого места. Приходи ко мне, девочка, завтра. Вот адрес и телефон. И именно завтра… Сегодня я должна остаться одна.

         ИННОЧКА – И я. Так, значит, завтра? А он не придет?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – О, нет. Он оставил наш дом навсегда. Он как сказал, так и сделает. И вот пусть, пусть поживет без меня.

         ИННОЧКА – И что мы там будем делать с вами?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – И вот там ты увидишь последнее. Я преподам тебе там урок, как забыть совсем то, что было когда-то любимо, любимым, бесценным и дорогим… Я вернусь и заживу по-новому. И вот сегодня, я войду в квартиру, и я даже не вспомню. Как будто бы его и не было. А завтра, ты меня уже совсем не узнаешь. Перед тобой будет совсем другая женщина – свободная, ясная и спокойная.

         ИННОЧКА – Я обязательно приду. А пока я останусь здесь… И подумаю…

         ВЕРА ПАВЛОВНА – А я пошла. (И поворачиваясь к скамейке и церемонно кланяясь ей). Ну, прощай, паршивая тумба! Теперь прощай уже навсегда. Теперь ты больше меня уже никогда не увидишь… Я жду тебя, девочка!

                                              Конец первого акта

303.

                                         АКТ ВТОРОЙ

Тем временем мужчины уже дотащились до квартиры, принадлежащей самому старшему из моих героев. В прекрасной комнате, которая перед нами и где играет радио – две двери – одна справа – другая слева. Корзины цветов. Здесь и рояль, и большой круглый стол, и сервант. И над столом люстра… И три больших окна на задней стене или возможно балкон, фонарь. И за ним величественная наша Москва. И появившийся Сивальнев тащит за руку хмурого Никиту.

         СИВАЛЬНЕВ – Ну, вот мы и пришли… И если раньше вы видели Москву только вдали, то вот отсюда вы увидите ее уже совсем вблизи и даже видать две звездные башни Кремля. Неправда ли, здорово? Итак, располагайтесь, как дома. Вы в логове старого потомственного холостяка. Вот здесь я вас и приму. Вот здесь я с ней и расстался… И за это я и полюбил эту комнату еще больше. Есть такие счастливые комнаты. Но как я успел уже выяснить, моей старой няни тоже нет дома. Странно. Но тем лучше. Таким образом, дом уже совершенно пустой. И одно это уже представляет великолепную мне возможность продемонстрировать, что стоит такой один человек, который ведет вот такой образ жизни, какой давно уже веду я. (И вдруг радостно захлопал в ладоши и закричал.) Алло, солнышко! Жизнь моя! Алло, Верочка! Вот и я!

         НИКИТА (угрюмо, вяло) – Это что же за позывные?

         СИВАЛЬНЕВ (на мгновение смутившись) – Гм… да… Это когда-то бывало, вот так я входил в квартиру и заявлял своей супруге о своем прибытии. И вот уже сколько лет, я каждый день просто проверяю на слух, как это звучит, чтобы тут же засмеяться над собой: «Какое солнышко?! Почему – она моя жизнь?! Какая Верочка?.. И кому это вообще нужно?».. Что может быть выше свободной личности. Почему меня еще должен кто-то стеснять, опекать? Мешать работать? (И хлопнув Никиту по плечу) Ну, ну, бодрее, молодой человек! Ну-ну!

         НИКИТА – Да я…

         СИВАЛЬНЕВ – А главное, всюду и во всех случаях оставаться гордым мужчиной…

         НИКИТА – А как это сделать?

         СИВАЛЬНЕВ – А смотрите вот на меня и подражайте.

         НИКИТА – Ну и что будет?

         СИВАЛЬНЕВ (сбрасывая пиджак и засучивая рукава) – А вот вы увидите, что сейчас будет. Вот вы увидите, как я вас сейчас приму. И вы убедитесь, с каким блеском мы, мужчины, можем обойтись и вот в этом без женщины. (И бросаясь к серванту и доставая бутылки вина, посуду, приборы, скатерть и тут же вывалил, уронил что-то на пол и разбил) Но это ничего, ничего. И пусть музыка, пусть звучит она именно в такой день, в какой я много-много лет тому назад нашел в себе силу – и покинул эту женщину. И ничего – живу!

         НИКИТА (вяло) – Ну… ну!..

304.

И Сивальнев, не моргнув глазом и не смущаясь, что у него не все получается гладко, ловко, подпевает тому, то передают сейчас по радио и накрывает стол. И когда он выскакивает из комнаты, то и за стеной у него что-то, по-видимому, не ладится и что-то с грохотом летит на пол и разбивается вдребезги. И сидящий в кресле мрачный Никита, вяло кричит.

         НИКИТА – Раскокали что-нибудь?

         СИВАЛЬНЕВ (на мгновение показываясь и исчезая) – И ничего подобного!

         НИКИТА – Ну, как ничего подобного. Я ведь различаю когда вы поете, и когда бьете. Мы этот звон тоже знаем.

Однако, когда Сивальнев появляется опять в комнате, то по его лицу решительно никакого огорчения незаметно, и он все также весело напевает и восторженно говорит.

         СИВАЛЬНЕВ – Ну, до чего все-таки великое непонятное явление – музыка. Не разберешь что и объяснить ничего невозможно. И в то же время говорит про нее, что хочешь, и все будет правильно. И бесконечно волнует… И так, вот пока… я… а вы веселенького что-нибудь!

         НИКИТА – Веселенького? Ну что ж!.. Так вот думал ли я?! Вот когда в том же Берлине – это было на третий день боя… наш генерал вдруг мне радирует в танк: «Никитка, черт – я ведь все вижу! Ты куда прешь? Осади! Куда ты залез? Там смерть! Умереть хочешь?!» – А я в ответ: «Никак нет, товарищ гвардии генерал-майор! Умереть – нет! Как ни тяжело мне сейчас, но умереть – нет! Кто угодно, но только не я!» А вот сейчас…

         СИВАЛЬНЕВ – А что сейчас?

         НИКИТА – А вот сейчас, я даже не знаю, ответил бы я так бодро на запрос своему генералу… И ведь это не Познань и не бои в Берлине…, а всего одна малюсенькая девушка…, и ведь это же надо же… каким грустным сделала она меня (и улыбаясь) И вот не могу понять. Ну, как я могу не понравиться?.. И ни прекрасный день, и ничто не в силах меня…

         СИВАЛЬНЕВ – Да, день прекрасный, но это бессознательная красота, и она не заслонит вашей мужественной молодости и будьте счастливы и будьте веселы и забудьте все, что печалит вас и гордитесь тем, что великое время вас ни намеренно, ни случайно не миновало и у вас хватило и силы и мужества еще более преумножить славу предков нашей родной земли!

         НИКИТА – Так не падать духом?

         СИВАЛЬНЕВ – Ни в коем случае!

         НИКИТА – Основание есть?

         СИВАЛЬНЕВ – И столько, что даже не сосчитать! А теперь к столу. Ну, как стол? Каково впечатление? Ну, разве нужна нам женщина?!

         НИКИТА – Да, многое покалечено… Но кое-что все же донесено.

305.

         СИВАЛЬНЕВ – А главное, вот это вино, которое прислал наш большой друг с изумрудных виноградных предгорий пленительной Грузии. Я не встречал такого вина ни на Западе, ни за океаном…

         НИКИТА – Серьезно? Как жаль, не пью.

         СИВАЛЬНЕВ – Это кто? Это вы?

         НИКИТА – Не пью вообще. Вот так случилось.

         СИЛЬВАНЕВ – Мой юный друг. На это я вам могу ответить только одним. Тот, кому посчастливилось хоть раз встретить за столом вот такое единственное в своем роде вино – уже начинал пить.

         НИКИТА – А вот я не буду.

         СИВАЛЬНЕВ – Но вы понимаете, что раз вино стоит на столе, его просто невозможно не пить… это одно из его чудеснейших свойств.

         НИКИТА – Все равно не буду.

         СИВАЛЬНЕВ – Ну что ж посмотрим…

         НИКИТА – А как оно называется?

         СИВАЛЬНЕВ – Оно называется «Вино вечных друзей» (и наливая) И да воистину, если цвет золота есть высшее выражение цвета вообще! Если высшее выражение чувства – есть чувство любви…

         НИКИТА – Хорошо!

         СИВАЛЬНЕВ – Так вот это волшебное «Вино вечных друзей», которое вызывает людей на веселье и на благородные поступки, есть высшее воссоединение чудесных плодов земли с всепроникающими лучами солнца и эта гармония, как говорят грузины, достигается только там, где лежит их чудесная Грузия! (чокаясь) И так, за эту встречу! За эту дружбу! За жизнь без женщин! Ну… ну…

         НИКИТА (угрюмо) – Э-э-э… нет. Я не думаю, чтобы те люди, кто создавал там, далеко в горах это волшебное вино одобрил бы такой тост! Я Грузию знаю. И вот только пожалуй поэтому… (и он робко потянулся к бокалу). Пожалуй это и заставляет меня… А посему, значит, лично я пока за нее… (и выпил, и налил опять).

         СИВАЛЬНЕВ (несколько озадаченно) – Ну… ну, что ж! Но я верю, что не пройдет и десяти минут, как я заставлю забыть все то, что так сейчас безраздельно царствует в вас. И я укажу чему стоит действительно посвятить жизнь! И вы воскликнете вместе со мной «Зачем нам женщина?! К чему она нам?!»

И юный славный и красивый Никита, как бы внимательно вслушиваясь в слова Сивальнева, кивал изредка головой, но вдруг кротко улыбался и неожиданно опять тихо произнес.

         НИКИТА – Но я пока, я опять за нее (и опять пьет).

         СИВАЛЬНЕВ – Пожалуйста, пожалуйста… Итак, если вы попробуете сейчас закрыть глаза…

         НИКИТА – А зачем?.. Но могу, могу… С большим удовольствием… Но только одну минуточку… (и опустив одну пустую бутылку под стол, он налил в бокал из новой бутылки и сказал) Уже…

306.

         СИВАЛЬНЕВ – И вот, когда вы, закрыв глаза попробуете всмотреться, вдуматься в то, какие задачи встают перед нами сразу же после этой невероятной войны…

         НИКИТА – Ага! Ну, ну!..

         СИВАЛЬНЕВ – То перед вами начнет разворачиваться картина, которая сразу же должна будет вас потрясти. Ну вы только подумайте! Ведь уже совсем не романтическая мечта, и уже не за горами то время, когда толпы разных ученых паломников будут брести к нам за поучениями со всех концов света… И наша земля, наша страна будет встречать их такими необычайными сооружениями, такими фантастическими лабораториями, невероятными заводами, машинами и станками, каких нет нигде на земле! Они, эти гости, будут ошеломлены культурой нашего земледелия, они буду просто раздавлены его достижениями. Они увидят на этой земле миллионы людей, склонившихся над бесценными фолиантами книг, в которых будет запечатлено все то, что есть только новейшего в победоносной борьбе человека с природой и что есть только у нас! Наши океаны и моря встретят ученых гостей сказочными кораблями, они увидят в нашем небе таких прекрасных стальных птиц, и на земле в оранжереях такие цветы, каких они не увидят нигде. (И поднимая бокал) Так вот, во всем этом… во имя этого… можно забыть…

         НИКИТА – Стоп, стоп! Кого?! Женщину?! Почему?! За что?! Не согласен! Мы пойдем с ней рука об руку! Мы вместе с ней все это сделаем…

И натолкнулся на входившую в этот момент в комнату всю обвешенную покупками старушку. Это и был мой пятый герой. Это и была Агафьюшка-нянечка. И увидав Никиту и Сивальнева, она сразу же разворчалась.

         АГАФЬЮШКА (на Никиту) – Это что за крик? Это еще кто тут такое орет? (И на растерявшегося Сивальнева). Ну, что набегался? Ведь это надо же такое! А тут одних телефонных звонков – одуреешь. А разве мне разорваться? А где Верушка? (и она исчезла в другую комнату. Никита поднял вопросительный взгляд на растерянного Сивальнева и произнес).

         НИКИТА – Интересно!

         СИВАЛЬНЕВ (через силу) – Да, это очень интересное существо. Звать ее Агафья Ивановна. Во времена нашей молодости была уборщицей в нашем студенческом общежитии. Несколько сот студентов, половина из которых прошли бои и пожары гражданской войны, звали ее не иначе, как «милая нянечка». Многим она заменила мать. И это до сих пор помнят члены ЦК… наркомы… помнят ученые, инженеры. Каким-то чудом она оказалась у нас – о чем я даже не смел и мечтать… И вот уже 15 лет с нами – член нашей семьи, с решающим голосом. И…

В дверях появляется опять нянечка. У нее в руках переносной телефон и она кричит.

         АГАФЬЮШКА – Вы что же это, братцы, не слышите что ли, что там надрывается телефон? Теперь пусть он стоит здесь. (И включает его.) А где Верушка? Где жена твоя – я тебя спрашиваю? Ух, и попадет ей от меня. (И показывая на Никиту) А этот еще чего здесь расселся, распился? Это что такое? (Никите) Ну, чего развалился? Встань. Тебя как звать?

307.

         НИКИТА – Никита.

         АГАФЬЮШКА – А ты знаешь, что ты еще не в таких чинах, Никита, чтоб тебе так вот разваливаться?

         СИВАЛЬНЕВ (стараясь так, чтобы не услышал Никита) – Я вас прошу… Я вас только прошу ни слова…

         АГАФЬЮШКА – Что? (И увидев вино, и набрасываясь на Никиту) – Ой, батюшки, ты это что одурел? Это ты вино высосал?

         НИКИТА – Не могу знать!

         СИВАЛЬНЕВ – Это я… нянечка! Я!

         АГАФЬЮШКА – Врешь, врешь. (И Никите) Ну, подожди, проходимец! Это вино специально к юбилею вон ведь откуда пришло! Ты соображаешь, что пил? А?

         НИКИТА – Вот только начинаю вроде соображать. Такого вина, кажется, еще никогда не встречал. А ну-ка, разрешите еще.

         АГАФЬЮШКА – Да я тебе…

Звонит телефон.

         СИВАЛЬНЕВ – Меня нет… Улетел только вчера снова в Дрезден…

         АГАФЬЮШКА (берет трубку) – Так ведь ты только вернулся оттуда. Ты, Митька, что тронулся? Ведь было столько телефонных звонков и столько я всем говорила… «Да, ждем… Юбилей обязательно. Милости просим»… Вы что взбесились что ли в такой день разводиться? Да это кто вам позволит?!

         СИВАЛЬНЕВ (сам не свой) – Какие гости… какие звонки?.. Вы что сошли с ума?!

         АГАФЬЮШКА – Нет, это сошли с ума вы! Никита, дай ему валерьянки. Мало ли вы поругаетесь. А разве вы отменили юбилей? А где распоряжение? Покажи! Смотри, какая куча вам телеграмм с поздравлениями. (И в телефон) Алло… Алло… Кто-кто… Да-да. Ах, от академика Иванова? Кажись, у телефона сам профессор Аким Иваныч. Ну, узнаю, сразу же узнаю. Аким, здравствуй! А это я – Агафья Ивановна! Здравствуй, голубчик. Так, Акимушка, мы обязательно вас вечером ждем. Да, да и Волгины будут и Еремеевы…

         СИВАЛЬНЕВ – Это чудовищно…

         АГАФЬЮШКА – Итак, ждем, Аким! (И хлопнув трубкой и подбоченившись Сивальневу) Пятьдесят человек будет, не меньше. Весь лимит забрала по всем карточкам – все забрала! И дай еще денег рублей пятьсот.

         СИВАЛЬНЕВ – Да вы понимаете, что вы делаете? Вы даже не представляете в какое положение вы ставите людей и нас. И ведь нет ее!..

         АГАФЬЮШКА – Кого, Верушки? А прибежит, как миленькая.

         СИВАЛЬНЕВ – Никогда!

         АГАФЬЮШКА – Кто, Верушка? О, боже мой! Ведь вот же ты же вернулся, а кричал, ты помнишь как? «Чтоб я!.. Ногою сюда! Никогда!» А я даже с кухни не вышла. Ну, думаю себе, запоздает немножко к обеду и всего делов. Ну, а Верушка может быть запоздает чуть-чуть побольше. А вот что меня с юбилеем измучают, так измучают… Но я у Егоровых попросила домработницу мне помочь – говорю, что такой юбилей – одной не справиться. Вот скоро придет… А у Орловых – уже мучное пекут… А мясо… а мясо? А где же у меня жарится мясо?

И провожаемая хохотом Никиты, выскочила на секунду в другую комнату.

308.

         СИВАЛЬНЕВ – Д-да. Печальное ожидает эту старушку. Она даже не понимает насколько она примитивно представляет себе то, что произошло.

Агафьюшка появляется опять.

         АГАФЬЮШКА – Так я нашла еще одну тысячу денег. И вот тысячу и возьму. Ну, я понеслась. Никита, а ты больше вино не пей. Вот водки, хочешь. Ой, батюшки, да кому это я говорю. На пей, молоко. Оно тебе небось еще в самый раз будет. Ты, офицер, уже бреешься или нет?

         НИКИТА – Ну, что за вопрос.

         АГАФЬЮШКА – Ой, врешь. Вот, врешь. (Ощупывая его лицо) И что брить-то тебе? У тебя еще вместо бороды да усов еще гагачий пух розовый выступает… (к Сивальневу) И откуда ты это такого молодца притащил?

         СИВАЛЬНЕВ – Знакомый…

         АГАФЬЮШКА – И кого только ты не приволокешь. (убежала, и вдруг показываясь обратно в дверях) Но вот таких можно, такие счастье приносят. Вот, заметь, счастье! (и исчезла совсем).

         СИВАЛЬНЕВ – Н-да. Вы может быть полагаете, что я сбираюсь оспаривать то, что говорила здесь нянечка. Отнюдь нет. Все это было когда-то, имело место и исчезло так, что эта чудесная старушка даже и не заметила и продолжает жить еще тем, чем ни я, ни жена уже не живем. Да, мы уже отгуляли, мы уже отлюбили, и вспоминаем прошлое не больше, чем как курьез.

         НИКИТА – Но почему же вы, однако, мне об этом не проронили ни одного слова? Почему же вы обманывали меня?

         СИВАЛЬНЕВ – Скажу вам честно. Вы тогда выглядели так ужасно, что я просто не рискнул вам об этом даже сказать. С вас хватило и вашего горя. И добавлять к нему моего – просто уже не имело никакого смысла.

         НИКИТА – Не понимаю. Ну, так уйдите же сейчас от меня! Зачем же со мной еще возиться! К чему еще к вашей печали еще и мое горе? Бегите от меня?

         СИВАЛЬНЕВ – Бежать? О, нет. Я просто счастлив был встретить вас.

         НИКИТА – Понимаю… Чтобы, значит, в моем горе…

         СИВАЛЬНЕВ – Совершенно верно… мою огромную и неистребимую утолить печаль! Не заметить ее, легче пройти с ней. А то я было уже чуть, чуть…

         НИКИТА – Все ясно. Это вы покупали скамейку! (И вскочив и потирая руки, весело.) А ну-ка, теперь попробуем-ка, наоборот. Теперь я попробую утолить в вашей печали мое горе. Интересно, что из этого у меня получится.

         СИВАЛЬНЕВ – Ну, что ж, давайте. Вот так и будем тянуть друг друга. Как я завязну, вы мне буксир… Как вы завязнете… я вам его… (Нервно читая какое-то письмо) Письмо от сына. Вот оно, в нем и моя надежда. Как был он прав, когда дичился девушек. Вот он уже на это не попадется!

         НИКИТА – Как, и у вас еще есть и сын?

         СИВАЛЬНЕВ (нервно прошелся) – Нет, это какой-то заколдованный круг. Вы только послушайте, что он мне пишет из армии. Нет, вы только послушайте: «Родной и любимый! От всего сердца я поздравляю тебя и маму с прекрасным юбилеем вашей

309.

чудесной жизни, которой я так горжусь. Ваше счастье – это мое счастье. Этот невероятный год совпал еще с одним знаменательным для меня событием. Случилось следующее: месяц тому назад и я встретил девушку. Она украинка… она киевлянка… А как известно, киевлянок можно узнать и отличить везде. Ее сразу же отличишь в московской громадной толпе, ее узнаешь сразу же на улице Ростова, где бы только ее не встретил… Она в будущем году только кончает десятилетку… Но я буду ждать… Я буду ждать сколько угодно… И если даже потребуется жизнь. Она стоит этого. Она удивительное существо. Второй такой нет. Она святая…»

         НИКИТА – Ба! Да он просто влюблен и влюблен, как был влюблен я когда-то! Ну, поздравляю, от всей души поздравляю…

         СИВАЛЬНЕВ (отстраняя устало руки Никиты) – Нет, во всем этом меня интересует сейчас только одно. Неужели же вот и я был когда-то абсолютно вот такой же дурак. А? Ну, говорите прямо, ну не стесняйтесь.

         НИКИТА – Знаю, но не скажу… Знаю, но не скажу…

         СИВАЛЬНЕВ – Нет, он просто сошел с ума. Ну, хорошо, что она еще не окончила десятилетку и он готов ждать… Какое счастье. Да, я успею ему еще рассказать, что женщины это безумие. Великий Гоголь… А что – Гоголь? Ах, да. Гоголь ненавидел женщин… Великий Толстой удрал от жены, несмотря на то, что ему уже было 80 лет. А все-таки вот ушел. И никак-нибудь, а через окно. И это нам завещал.

         НИКИТА – Так пускай прежде каждый поживет с женой до 80 лет, а уж потом можно и как Толстой…

         СИВАЛЬНЕВ (сидит у рояля) – И вот в постскриптуме еще приписал: «Отец, я это письмо пишу у нее. Она сидит за роялем и играет любимый вальс твой и мамочки, которому я ее научил…»

         НИКИТА – А ну… а ну!..

         СИВАЛЬНЕВ – Вот этот вальс.

И Сивальнев повернулся на крутящемся стуле и заиграл. И под аккомпанемент его, какой-то совсем другой Никита тихо заговорил)

         НИКИТА – А вот я уже своего отца не застал. Мое письмо к нему уже не дойдет. Бывало, пальцем не тронет, а боялся  его. Слушал его. И приятно было слушать такого. Ну, она мать, как есть мать, чем попадя бывало меня, а потом тут же ласкает, плачет. А отец всегда ровный. И вот письмо о его смерти перед одним боем получил. Ну и бой же был. Во имя отца дрался. И потом в госпитале на койке метался, бредил и все с покойным отцом разговаривал, сестра рассказала. И все отцу объяснял, как я люблю его… Что я слышал, как он говорил ночью матери, отправляя нас на войну – «Ну, не без этого, говорит, - кого-нибудь из моих трех сыновей убьют, кого ранят, а может кто и уцелеет. Но вот, - говорит, - кого перво-на-перво убьют, так это младшего запомни, Никиту. Какой-то хиленький он у нас получился… А почему? Последний что ли, даже не знаю. И на заводе, я заметил, что он вроде слабее других ребят. И вот уцелел один я. А он так и умер, считая меня рядовым, что я никуда…» И с одним комсомольским значком на груди. А я хотел его старость на своих руках пронести. Не вышло. Нет, вы даже себе не представляете, как хорошо тому, у кого есть отец и мать. И осторожнее с этим, осторожнее…

И Сивальнев вскочил из-за рояля и крепко схватил Никиту за руки и пожимал их.

         СИВАЛЬНЕВ – Так осторожнее с этим? Осторожнее?

         НИКИТА – Но только не раскисайте, не раскисайте. Ведь вы просто выглядите… ну, отвратительно. Вот это и привело меня в чувство. Будьте мужчиной!

         СИВАЛЬНЕВ – Стараюсь, но… Но я ее так оскорбил… И потому, какое бы то ни было примирение между нами уже невозможно. Да, да. Это было ужасно, что я так сказал. Но что есть, то есть. Но я сумею себя взять в руки. Я что-нибудь выдумаю. И вот уже одно выдумал. Не курил 20 лет, а теперь закурил опять. (И закуривает) Да, да, я все докажу. Я забуду ее. Она для меня слишком груба… Я заставлю себя ее забыть… У меня хватит на это сил и воли.

         НИКИТА (решительно и спокойно) – Нет у вас воли, нет! Вы не можете жить без нее.

         СИВАЛЬНЕВ (испуганно) – Ну, а мой разум? Мой единственный друг, который так честно и верно сопровождал меня на моем пути?.. Он что?..

         НИКИТА – Вот он-то и требует, что вы должны быть опять вместе и не далее, чем сегодня. И в этом я помогу.

         СИВАЛЬНЕВ – Это вы?

         НИКИТА – Да, это я!

И теперь уже Сивальнев стал хохотать до слез, и как Никита поджимать колени до подбородка и стонать.

         СИВАЛЬНЕВ – С-а-н-и-т-а-р!

         НИКИТА – Только короче.

         СИВАЛЬНЕВ – Но ведь вы, вы почти еще юноша.

         НИКИТА – Ну, знаете, это вы бросьте! В Восточной Пруссии по нашим следам, вот про таких юношей едва успевала такая пословица «Там, где проходят их танки, там начинаются пожары и беспорядок!»

         СИВАЛЬНЕВ – И все же тут вам придется встретиться с тем, что вы не встречали ни под Познанью, ни под Берлином, ни на той знакомой скамейке. И ваши танки застынут, как вкопанные…

         НИКИТА – Ничего, обойдем… сманеврируем…

         СИВАЛЬНЕВ – Но дело то в том, что она с вами и разговаривать даже не будет. Она просто…

         НИКИТА – Яснее, вы хотите ее вернуть?

         СИВАЛЬНЕВ – Да, я пасую. Когда я смотрю на эти стены, на все, все, что находится здесь, я вспоминаю все эти бесценные и прелестные подробности, которые может быть даже едва заметны или незаметны совсем другим. И все это связано с ней и с моими детьми, с моей работой. Ибо без нее, я несомненно не был бы тем, что я есть. Она прекрасная мать! «Мой первый друг… мой друг бесценный». Женщина дома – вечное и святое… Да что бы мы без нее делали? Она талантливый человек и организатор моей жизни, моего труда. Она всегда вдохновляла меня к работе. И все эти проекты, планы, которыми завалена моя голова, мой кабинет и мои лаборатории, имеют следы ее одобрения, и напутствия, и внимания. И пусть, пусть иногда промелькнет ее грубость, и решительность больше, чем следует, и непоколебимость, вызывающая возражения. Но…

старики-академики ее просто боготворят. Ибо те, кто знает меня еще и сейчас улавливают во мне те признаки старого русского ученого-растяпы, типичного русского таланта, который может быть дьявольски мощным в науке, но лишь в условиях, которые, безусловно требуется организовать. И она тоже помогает создавать эти условия, и режим, без которого немыслимы современная работа и жизнь ученого. Да, я пасую… Да, я хочу примирения. И я словно слышу как эти стены и вещи тихо мне вторят «мир-мир-мир»… И мне печально уже без нее…

         НИКИТА – Скажу вам больше… вы даже уже тоскуете по ее грубости.

         СИВАЛЬНЕВ – Пожалуй, и это вы угадали. И даже тоскую! А вы думаете, со мной легко? Потому, что если хотите знать, она тоже борется… - за новый тип ученого, за ясного и конкретного, за ученого без всякого спекулятивного мудроствования, а ясной и точной жизни и творчества. Ибо только такой тип ученого без всякой растяпистости будет способен возглавить те силы, которые побеждали в войну, и энергия которых не только не затухает, а находится сейчас в расцвете.

         НИКИТА – Я обязательно вам найду ее. Будет сделано все, чтобы вы работали вместе.

         СИВАЛЬНЕВ – Но как? Однако странно, что ее нет рядом со мной… Нет Веры… А мне когда-то казалось, что мы всегда будем вместе.

         НИКИТА (пьет) – Я это вам сделаю!

         СИВАЛЬНЕВ – Мой милый мальчик…

         НИКИТА (раздраженно) – Но, но…Я этого не люблю… Я не собака и не кошка и не люблю, когда меня гладят. Где она?

         СИВАЛЬНЕВ (с ужасом показывая в окно) – Вон, вон она! Вон она пересекает бульвар и идет сюда. Я не хочу, нет, чтобы она меня здесь застала. И… опять…

         НИКИТА – Ничего не вижу… Масса народу и все…

         СИВАЛЬНЕВ – Но неужели же вы ее даже не чувствуете… Ну, вон она, вон! (Он бегает по комнате и прячется, и выглядывает в окно только из-за косяков) Да вон… вон… Я могу почувствовать ее присутствие в какой угодно толпе. Бежим вместе!

         НИКИТА – Кто – я? Ха-ха!

         СИВАЛЬНЕВ – Как? Что?

         НИКИТА – Я остаюсь.

         СИВАЛЬНЕВ – Простите – вы, по-моему, немножко пьяны?

         НИКИТА – Серьезно? Это, очевидно, действует это волшебное «Вино вечных друзей». Значит, действительно, все идет как вы и предсказывали. Вначале я развеселился. А теперь я чувствую как меня потянуло на благородные поступки. Да, я остаюсь. И я верну ее вам.

         СИВАЛЬНЕВ – Вы что, в себе? Ей только стоит…

         НИКИТА – Молчать! К делу! У нас всего две минуты. Садитесь и отработаем тактику поведения, все данные мне о ней. Быстро!

         СИВАЛЬНЕВ (дрожаще-торжественно) – Вы… вы встретите женщину с внешностью королевы!

         НИКИТА – Ну, уж и королевы?.. Хватили, небось?!

         СИВАЛЬНЕВ – Нет, именно королевы!

         НИКИТА – Ну, ладно, давай дальше.

         СИВАЛЬНЕВ – Причем, с вами стрясется такое, чего предугадать даже нельзя. Ибо все будет находиться в зависимости от того, в каком она настроении, смотря в каком стиле она сегодня живет. Про нее говорят, что она может молча посмотреть на вас так, что вы не разберете, где двери и выброситесь в окно. И она не может прокричать так, что в соседних домах вылетят рамы и сломя голову сбегутся все дворники околотка. Или… Ну, в общем диапазон ее поведения многогранен и неожиданен. Она невероятно боится за мое здоровье. В общем, я буду вам звонить сюда без конца… Я должен буду знать, что здесь творится, иначе я просто сойду с ума.

         НИКИТА – Звоните… правильно. Мы будем держать связь. Я буду вам задавать наводящие вопросы. И главное, о вашем здоровье. Не голодны ли вы. И так далее. Но она ни в коем случае не должна знать…

         СИВАЛЬНЕВ – Что это звоню я?.. Ну, абсолютно!

         НИКИТА – Так отрабатываем позывные для переговоров… Я – ну, я – «Енисей».

         СИВАЛЬНЕВ (растерянно) – А я – «Фиалка». Ну, я пошел… Я через черный ход… У нее свой ключ.

         НИКИТА – Все ясно. «Енисей», «Фиалка». Куда вы, «Фиалка» сейчас пойдете?

         СИВАЛЬНЕВ – Даже не знаю… хотелось бы к морю…

         НИКИТА – Но моря нет!

         СИВАЛЬНЕВ – Тогда я просто буду печально бродить по городу и иногда буду вам звонить. Но первые пятнадцать минут я все же простою у ворот.

         НИКИТА – Зачем?

         СИВАЛЬНЕВ – Ну, а в случае, если вы в отчаянии выброситесь из окна, так хотя бы, чтобы вас подобрать.

         НИКИТА – Ну, это мы еще посмотрим, кто из нас выбросится! (и пьет еще).

         СИВАЛЬНЕВ – А вот это уже даже по-моему зря!

         НИКИТА – Наоборот! (И хлопая его по плечу) Вы даже себе и не представляете, как вы трусливо выглядите. Ну, будьте же, наконец, мужчиной. Вы не мужчина, а я мужчина, и я это докажу!

         СИВАЛЬНЕВ (прислушиваясь) – Она… У нее свой ключ… Она…

         НИКИТА – А ну, вытряхивайтесь. Вон!

         СИВАЛЬНЕВ – Вы даже не представляете, с чем вы сейчас столкнетесь. Какую крепость вы встретите.

         НИКИТА (чеканя каждую букву) – История говорит: «Что русские захотят взять, они всегда брали!» К делу!

(Сивальнев исчез и Никита остался один. И оглядываясь.)

         НИКИТА – А ну-ка, надо как следует осмотреть местность и занять оборону. (И увидев кресло в углу) Принимаю решение закрепиться здесь. (И стал подвигать к себе корзины цветов, чтобы вместе с креслом скрыться за ними.) Правда, уже немножко не тот материал. (Осматривая) Ничего не понимаю – дот – не дот, блиндаж – не блиндаж. Да, это уже не та линия обороны. Ах, как меняются времена! (И скрываясь в этом убежище.) Ну, ничего! Постараемся оказаться на высоте и в новых условиях.

И мы видим, как он опустился за цветами в кресло в углу. И вот через небольшую паузу, где-то в соседней комнате раздался голос Веры Павловны.

         ГОЛОС – Митька, сюда! Ау, Митенька! Митя, где ты?

А затем в комнату, с цветком в одной руке, тихо вошла Вера Павловна. Она медленным, смятенным взглядом окинула часть комнаты и не заметила сидящего в угловом кресле Никиту, как видение, скрылась в соседней комнате.

         НИКИТА – Для начала неплохо. (Телефонный звонок ясно озадачил Никиту) Придется выдвинуться! (И неожиданно для зрителя он явно едва встает с кресла и удивленно произносит) Э-ге!.. Вот это винцо! (пробует два шага) Да… Голова абсолютно ясна и все дома…, а вот ноги… ноги, как будто валяются где-то под фонарем на другой улице. Как в сказке. (И наконец берет трубку.) Алло, да, да! (Удивленно) Какой такой «Енисей». Не понимаю, какая «Фиалка». Ничего не знаю… Фу, ты «Фиалка». Вы? А вы где? Почти напротив. Из автомата на почте? Что свода? А… да… «Фея» здесь! Королева тут! Да, да! А пока нет ни убитых, ни раненых. (Грохот за стеной.) Вот что-то сейчас здорово грохнуло за стеной. Вы думаете, что это только начало? В данный момент королева группируется в других комнатах, и вот жду! Жду… Как, как? Сейчас она мне задаст? Ну, что ж! Кто герой? Это я герой!? Да, да… Обстановка складывается действительно несколько зловещая. Ах да, «Фиалка»… Алло. Ну, знаете – я доложу вам, что «Вино вечных друзей» - это вино!.. Теперь все ясно, почему так оно называется. Так значит, пей сколько хочешь, голова ясна, веселись, пой песни прекрасные. Но из-за стола друзей – никуда. Так? Волшебно! И вот чувствую, как еще раз сяду в кресло, так и не поднимусь. Не беспокойтесь, не растеряемся. Ну, что же, буду вести бой сидя. А чего вы смеетесь?

И не выпуская трубки, он поворачивается и смотрит на себя в зеркало на стене и стараясь придать себе вид вполне трезвого человека, он старается сделать свою юную рожицу как можно серьезнее. Он ерошит волосы, но он все-таки пьяненький и от этого он еще обаятельнее, милее и смешнее. Но он уверенно говорит.

- Нет, нет… Вот я сейчас смотрю на себя в зеркало. Нет, нет… Ничего нет тревожного – я еще как штык! Полный порядок. Никогда не терялся. Ведь я – не вы. Мужчина я, а не вы, и я это докажу. Но вообще надо заметить, что я все же с удовольствием этот бой отложил хотя бы, ну до утра.

И увидев появившуюся уже без шляпы в этот момент, тихо-тихо, как пуму, в дверях Веру Павловну, которая также тихо замерла на пороге. Никита вежливо молча поклонился и произвел эдакий «мушкетерский» любезный жест, который, если перевести на слова, означал следующее: «Я довольно скоро закончу мой разговор, но… Но вместе с тем, не буду особенно торопиться». И продолжал разговор.

- Но… но, «Фиалка», но ситуация сложилась уже таким образом, что пространство, на котором лежит «Енисей» уже простреливается со всех сторон. Да, да. Денек обещает закончиться весело! Кто герой? Ах, «Енисей» герой. Что, что? Алло? «Фиалка», алло! (И отстранив от себя телефонную трубку, Никита кротко, очаровательно улыбаясь Вере Павловне разъясняет.) Одно из двух: или противником перерезан провод, или кто-то из телефонной очереди разозлился и просто выбросил одного моего знакомого из автоматной будки. Так?

Но, увидев на себе спокойный и немигающий взгляд Веры Павловны, Никита понял его, принял как вызов. Спокойно и медленно прошел по комнате, причем пел какую-то однотонную песенку. Затем, вдруг, совершенно неожиданно, показал Вере Павловне на кресло рукой и почему-то по-английски произнес: Плиес!. Вера Павловна спокойно, пристально смотрела на Никиту, который видя, что она и не собирается воспользоваться его приглашением, а стоит на одном месте, опустился в кресло и произнес.

         НИКИТА – Ну-тес?

         ВЕРА ПАВЛОВНА (едва слышно, мягко) – Вы знаете… на мой взгляд, это я вам должна сказать. И потрудитесь встать. Перед вами женщина…

         НИКИТА – С удовольствием, но не могу. Курьез. Разговаривать абсолютно, а вот встать не могу.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Так вот, я хотела бы выяснить: а) кто вы такой? Б) Чем я обязана вашему посещению? (и еще мягче) И сколько стоит, чтобы все это вы бы сказали мгновенно, и оставили бы меня, как можно быстрей, одну – ибо мне это совершенно необходимо.

         НИКИТА – То есть, что это значит, сколько стоит?.. Что сколько стоит?.. Будем знакомы. Я тот единственный друг вашего мужа – я его школьный товарищ, которому известна вся эта ваша история… И я не уйду до тех пор, пока не выскажу всего вам, и хотите ли вы этого или не хотите.

         ВЕРА ПАВЛОВНА (мягко) – Но…

         НИКИТА (спокойно) – И никаких «но»! Предупреждаю с ходу. С пятого этажа вы меня не вышвырните. С лестницы спустить меня не удастся. Перед вами не мальчишка какой-нибудь, у которого вместо бороды и усов гагачий пух… Давайте – садитесь и будем разговаривать как солидные люди… Ну, что вы устроили? Вы что это заварили?

И Вера Павловна закатилась серебристым смехом. И взволнованная и радостная стала ходить взад и вперед, и говорила про себя.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Нет, это просто невероятно… Как он сюда попал? Он просто пьян. И от этого становится еще обворожительнее, и чем-то сильно напомнил мне моего сынишку в тот день, когда мы отпраздновали его производство в офицеры. И когда он был вот таким же пьяненьким и соображал все, а встать с кресла не мог. Мой милый мальчик, где ты сейчас? Как и тогда, так и сейчас, я сварю кофе и подниму на ноги этого юношу. Ну до чего ж он забавный! Да, я с удовольствием с ним поговорю… И тем самым словно проверю все то, что я все же скажу моему ненаглядному сынишке, когда он приедет и когда мне ему неизбежно придется сказать о той катастрофе, которая произошла.

         НИКИТА – Ну, как, уже отсмеялись?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – О, да… о, да…

         НИКИТА (сонно, вяло) – А может, мы отложим этот разговор – я, собственно…

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Ни в коем случае. Но я только хотела бы переменить этот мой пыльный костюм.

         НИКИТА – Ну, давайте… перемените.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – И потом, потом, мы будем с вами пить кофе со всякими вкусными вещами и разговаривать.

         НИКИТА – Я приветствую. (И она тут же исчезла в соседней комнате и он тут же тихо сказал) – А теперь, главное, чтобы она все время чувствовала, что в ее доме уже кто-то есть такой, с которым ей придется считаться побольше, чем с мужем… Она не должна заметить во мне трусости или робости. (И он нарочно запел) Где ты конь мой – сабля золотая, косы половчанки молодой!.. (И опять тихо) Нет, я попробую все-таки встать на ноги. Я обязан встать на них… И я встал! (И он действительно встал и подошел к зеркалу, смотрит на себя и огорченно говорит) Одно беда – что несомненно с такой молодой рожей в личные дела серьезных людей, залезать просто недопустимо. Ну, вот она сейчас появится – ну с чего я начну? (И опять смотрит на себя в зеркало) Но неужели же я настолько неприлично молод, что это бросается в глаза? Эх, если бы только кто знал, как я страдаю от этого. Как это мне противно. И ведь столько раз ранен, и швов больше, чем в телогрейке, и хотя бы, ну хоть один шрам пробежал по лицу. (И он перед зеркалом проводит большим пальцем наискось сверху вниз по лицу) Ну, вот хотя бы вот так! Он бы просто прекрасно подстарил бы. Или вот так! (И опять жест) А без этого, я даже не представляю, с чего я даже начну. (И хмурясь, он становится перед зеркалом в профиль и глядит искоса на себя.) Нет, я считаю все же, что при некотором доброжелательном ко мне отношении, мне все-таки можно бы дать около тридцати. И я сейчас собью ее интонацию, похожую немножко на ту, с какой матери обычно разговаривают со своими детьми. (И довольный заметил) Вот с этого я и начну. Ну-тес!

И вот, в этот момент в дверях появилась в чудесном платье, которое ей необыковенно шло – Вера Павловна – и прелестно защебетала.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – А вот и я.

         НИКИТА – Итак, кофе? Могу помочь.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Ну, какой кавалер!

 И под веселую музыку, которая была включена тут же по радио, Вера Павловна стала накрывать стол с той самой ловкостью и с тем самым уютом, который так пленителен бывает у женщин и, разумеется, они это знают. В общем, Веру Павловну уже невозможно было узнать, это уже была совсем иная Вера Павловна. Это было уже совершенно обворожительное и мягкое существо, которое было способно в себя влюбить все и вся. И накрываемый ею стол становился все красивее, красивее и вкуснее. И Вера Павловна радостно напевает… Ну, а Никита… Он браво насвистывает… И как кавалер он собственно старается сделать все, чтобы помочь, но в его участии все же было больше забавного нежели помощи, потому что, он все-таки был еще немножечко под хмельком и был просто обворожительно пьяненький и он украдкой от Веры Павловны иногда на ходу посматривал на себя в зеркало и изо всех сил старался держаться «как штык» и даже изредка восклицал.

         НИКИТА – Ну, а как я?!

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Ну, просто прелестно!

         НИКИТА – Ну, так как же все же со мной? Я хорошо помогаю?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Это просто волшебно!

         НИКИТА – Ну, что, что было бы, если бы без меня?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Я даже не представляю!

         НИКИТА – Ну, а если бы все-таки меня просто здесь не было?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Я была бы просто в отчаянии… Ну, а теперь я исчезаю, чтобы вскипятить воду, и тут же вернусь.

         НИКИТА – Ну, что мне вам на это сказать? Ну…

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Ну?

         НИКИТА – Ну, идите, варите кофе!

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Я так и сделаю.

И с легким смехом она тут же исчезла за тяжелой портьерой.

         НИКИТА – Так это она-то груба?! Это она-то невыносима? Это с ней-то трудно?.. Ну, дорогой ученый… Вы, я вижу уже заучились до ручки… А ну-ка попробуй-ка мне позвонить теперь… Я вам покажу. (И опускаясь в кресло, он вдруг громко расхохотался.) Но ведь это надо же! Она просто, ну, абсолютно, ну ничего не заметила, что я немножечко пьян. И скорей бы кофе, и я сразу же буду опять, как штык! (И вот тут же зазвонил телефон и Никита сразу же взял трубку.) Да, да… На проводе «Енисей»…, «Фиалка» это ты? Все идет согласно ранее намеченному плану. Да, она здесь. И уже разговаривал. Каково первое впечатление? Честно? Скажу прямо – первое впечатление богатое. И ни единого из того, что я услышал о ней от вас – не подтвердилось ни в чем, и ни в малейшей степени… Да, вот так. Так это с ней-то невыносимо трудно? Это с ней-то невозможно жить? Это она-то груба? Кто, кто, это я-то пьян? Ну, знаете, что, дорогой товарищ? Что, что? Чего это я не заметил? Как и меня она уже объегорила? Ну, я бы все же попросил бы вас говорить о женщинах в несколько подобающем тоне, а то я просто возьму и положу трубку. Теперь я уже понимаю, что вы за человек! Да, да. Нет, ведь это только подумать, такую женщину так восстановить против себя, такого оскорбить человека.

         ГОЛОС ВЕРЫ ПАВЛОВНЫ – Ау!!

         НИКИТА (путая восклицания) – Уа!.. Уа!.. (И в телефон.) То есть, почему это я кричу как ребенок? А это мы с ней дружески перекликаемся. Да вот так! Она на минутку вышла на кухню, а я здесь. Мы сейчас с ней собираемся пить кофе. Она тут на столе такое для наставила! Но, но… вы только не кричите, пожалуйста. А собственно, какое вам дело, каким способом я добьюсь того, чтобы она вернулась к вам. Да, так. Лично у меня пока такое впечатление, что нет, вам не место сейчас в этой славной и ласковой квартирке, где так уютно, и где так приятно быть в обществе этой обворожительной женщины, которая способна влюбить в себя все и вся, и которая говорит тихим голосом… Что, что?! Да, да… Она говорит тихим голосом. С каких это пор? А откуда я знаю. Говорит тихо, как будто даже сдавленным голосом. И все. А в чем здесь коварство? А почему бред?

         ГОЛОС ВЕРЫ ПАВЛОВНЫ – Ау! Кипяток уже вот-вот закипит!

         НИКИТА – Уа!.. Я очень рад, что вот сейчас закипит кипяток. (И в телефон.) Да, это мы опять дружески перекликаемся. Кто, кто меня провел вокруг пальца? Что, что? Это чтобы я убирался отсюда вон?! Это вы что! Как, как вы меня обозвали? Нет, вы меня как-то назвали?! Как, как вы назвали опять меня? «Фиалка», слушай меня «Фиалка». Да, я согласен, конечно, вы не тот тип ученого, какой нам так нужен. Ага?! Взвыл?! Алло… Алло! Алло! (В недоумении) Или он бросил трубку, или кто-то опять выкинул его из телефонной будки. Где же он сейчас? Говорит, бродит по городу… И если бы кто только знал, как он меня обругал. Он уже просто невменяем… Да, его оставить несомненно нельзя. Нет, я сейчас ему докажу, на что способен такой мальчишка, как я! Я спасу его. Я начинаю действовать.

Появляется Вера Павловна.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – А вот и я! Вода уже закипает, и я сейчас отправляюсь заваривать душистый, душистый кофе.

         НИКИТА (совсем иным тоном, сурово) – Очень хорошо! Только как можно быстрее, и…

         ВЕРА ПАВЛОВНА – И…

         НИКИТА – И мы начнем разговаривать.

Вера Павловна, как бы не замечая иного тона, берет баночку с кофе.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – О чем?.. Я просто умираю от любопытства?

         НИКИТА (со всей значительностью, на которую он был только способен) – Ну, хотя бы о любви. Устраивает?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Мгновенно принесу кофе!

И она тут же исчезла и Никита словно инстинктивно повернул голову к другой двери… И в ней стоял Сивальнев.

         СИВАЛЬНЕВ – Ну-тес? Так это кто же здесь собирается разговаривать о любви? Это вы-то?

И он широкими смелыми шагами подошел ко второму креслу и сел напротив того кресла, в котором сидел Никита.

         НИКИТА – Вот это концерт!.. Теперь я понимаю, что вы абсолютно редкая личность. И хотя вы мне уже кое-что объяснили, но чтобы предположить, что вы уже настолько без нее бессильны, этого я даже не допускал. Да, конечно, вы ничего без нее не сможете сделать!

         СИВАЛЬНЕВ – Так вы, вы… Это не помощь друга.

         НИКИТА – А что же это такое?

         СИВАЛЬНЕВ – Это диверсия!.. Ясно. Во мне бушует гордость и возмущение. Теперь я понял, что я доверился не тому… Я не тому подал руку. Я отвергаю вашу помощь. И вы пьяны… Я прошу вас покинуть мой дом.

         НИКИТА – Нет, вы просто сошли с ума. Теперь я еще более убедился, что если я покину ваш дом, вы пропадете как муха. Ясно? Вы мне мешаете. Пошли сейчас же отсюда вон!.. А то мы сейчас с ней вас вынесем отсюда ногами вперед.

         СИВАЛЬНЕВ – Это меня-то ногами вперед? И из моей квартиры? О, нет, вы совершенно напрасно преувеличиваете ваше благополучие в этих стенах. Вам не только здесь достанется от меня, но я сумею спустить на вас и ее – и вот только тогда вам лишь станет понятно, от кого и почему убежал я. Вы с этой стороны еще с ней незнакомы?

         НИКИТА – И даже не представляю. Я даже отказываюсь этому просто поверить. Нет, нет. И все это клевета! Она со мной просто необычайна… Она просто обворожительный человек! Возможно и единственно, что ее может сделать совершенно неузнаваемой, вот если попробовать упомянуть разве о вас?

         СИВАЛЬНЕВ – Чепуха!

         НИКИТА – А вот мы сейчас это проверим. (И он тут же хлопнул два раза в ладони и крикнул) Алло, алло… Где вы там, где? Ну, как уже есть кипяток?

         ГОЛОС ВЕРЫ ПАВЛОВНЫ – Алло! Да… Вода вот-вот закипит. И я сейчас принесу душистый кофе.

         НИКИТА – Ну, а вот что было бы, вот если бы вдруг, вот вы бы сейчас вошли бы в столовую и вы бы увидели…

         ГОЛОС ВЕРЫ ПАВЛОВНЫ – Ну, кого же? Кого?

         НИКИТА – И вы бы увидели бы, что я не один… И что мы уже не вдвоем, а втроем будем пить кофе, что напротив меня будет сидеть в таком же кресле, в каком сижу и я… (к Сивальневу) Так как, говорить?

         СИВАЛЬНЕВ (в кресле, гордо) – Не запугаете.

         ГОЛОС ВЕРЫ ПАВЛОВНЫ – Ну, кого же? Кого?

         НИКИТА (предварительно набрав воздуху) – Ну, никто иной, как ученый ваш му-же-нек!

И все услышали, как из-за стены раздался, сопровождаемый каким-то чудовищным грохотом чего-то разбиваемого Верой Павловной ее душераздирающий, неразборчивый, воинственный крик.

         НИКИТА (Сивальневу) – Ну, как? Нет-нет, уж сидите, сидите…

         СИВАЛЬНЕВ (приподнимаясь и опускаясь в кресле) – Да, да, я буду сидеть… Да, да, вы все же меня не запу…

         НИКИТА (кричит) – Алло! Так я не закончил. Так все же вот если бы…

Но за стеной опять раздался душераздирающий крик Веры Павловны и все это опять сопровождалось таким чудовищным грохотом, от которого становилось просто не по себе.

         НИКИТА (Сивальневу) – Вот это грохочет! И за семью накатами, пожалуй, не усидишь. Нет, вы куда?

         СИВАЛЬНЕВ – Нет, нет, я буду сидеть. Да, да, вы все же меня не запу…

         НИКИТА – Ах, так? (и опять кричит) Уа!.. Так вот все же вот если бы…

И вот тут, за стеной, опять сопровождаемый неистовым грохотом, вместо неразборчивого перебора ее слов, уже раздался раскатистый хохот Веры Павловны, которого перепуганный Сивальнев не выдержал и вскочил.

         НИКИТА – Куда?

         СИЛЬВАНЕВ (вдруг ядовито улыбаясь и пятясь в дверь) – А вот это, это уже самое страшное. Вот когда пошло самое страшное, а не тогда… Вот усиди-ка теперь один.

         НИКИТА – Как? А это что же – это вроде… как психическая атака. Так? (Сивальневу) Нет, стой, куда. Давай уже отходить вместе.

         СИВАЛЬНЕВ – Ага, бежать, щенок?!.. Позор!.. Вот усиди теперь… Хвастун, мальчишка. Трус! А она уже вот… я уже чувствую ее дыхание. Вот!

И Сивальнев исчез в тот самый момент, когда в других дверях показалась с подносом с кофе – ну, совершенно обворожительная Вера Павловна, у которой был такой безоблачный вид, в котором не было даже и намека на какую-то пронесшуюся бурю, и она тихим обаятельным голосом едва слышно произнесла.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – А вот и я… А вот и кофе… Итак, о любви.

         НИКИТА (озадаченно) – Концерт… Еще один такой ее вольт… И пожалуй, от нее действительно махнешь из окна. (И с трудом скрывая растерянность, вызванную ее таким безоблачным видом) А, что это за небольшой переполох?.. И вроде произошел где-то на соседнем участке? Это, случайно, не в вашем хозяйстве?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Ах, этот небольшой шум? (И уже совсем пленительно она прошептала) Дело в том, что у меня есть обворожительная небольшая кошечка… И вот эта полосатая серая кошечка оступилась и упала с верхней полочки… на другую… с другой на нижнюю и все, что стояла на полочках – полетело за кошечкой… Кошечка еще более перепугалась… Это было смешно ужасно.

         НИКИТА – Как странно. А у меня создалось впечатление, что по всем вашим кухонным полкам носился столетний слон.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Так я из-за этой маленькой кошечки так и не поняла, что вы мне кричали тогда на кухню… Что если бы вдруг, неожиданно увидала?..

         НИКИТА – Ах, так? Так вот: что было бы, если бы… что вон на том, вот самом кресле, на котором сейчас сидите вот вы, вот напротив меня, сидел бы ваш муж. Ну?

         ВЕРА ПАВЛОВНА (через паузу, тихо) – Этого просто не могло быть.

         НИКИТА – Так?

         ВЕРА ПАВЛОВНА (тихо) – Да, так. Я прекрасно знаю, что пока я здесь… он сюда не войдет. Он просто даже не осмелится. И только лишь когда я уеду отсюда в нашу милую Горловку, а это случится скоро, вот только тогда он сюда и войдет. Но не раньше. Вот так я вас прошу ему, как вашему лучшему другу, и школьному товарищу, и передать. И больше о нем ни слова.

         НИКИТА – Но, но я просил бы не навязывать мне каких бы то ни было условий. Мне это неприятно.  Пришел сюда, чтобы действовать и я буду действовать как считаю нужным. И вы в этом сейчас убедитесь. (И он тут же протянул руку к зазвонившему телефону и, взяв трубку, заговорил языком боя) Алло… да… да. Да, именно здесь живут Сивальневы. Нет, нет, их, к сожалению, сию минуту вот нет… А что прикажете передать или что вам угодно узнать. Да, да – юбилей… да. Да, двадцать лет, да. А как же? Ну, разумеется, даже с пушечными выстрелами. Ну, разумеется, ждем… (И отстраняя все время Веру Павловну).

         ВЕРА ПАВЛОВНА (тихо) – Вы просто сошли с ума!

         НИКИТА – Да, да, и будут Волгины и Еремеевы. И будет, ну как его… и будет Аким! Человек пятьдесят будет гостей, не меньше. (И повесив трубку, озабоченно) Вот где вы только будете их рассаживать?

Вера Павловна в изнеможении даже упала в кресло, которое стояло в углу и в тот момент, в комнату влетела Агафьюшка с покупками и, не замечая, опустившейся в глубоком кресле в углу Веры Павловны.

         АГАФЬЮШКА – А ты, офицер, еще здесь?

         НИКИТА – Ну, а куда ж я собственно могу от провода отойти. Держу связь со всеми гостями. Телефонных звонков – тьма. Хозяина нет…

         АГАФЬЮШКА – А он что, опять убежал страдать? Ну, что ж он делает?! Ведь вот уже вечер подкрался! И уже вот-вот и гости начнут подходить. Ну, я обратно вниз, где пекут пироги. А как Верушка? А она что, так и не была?

         НИКИТА – Нет, пока нет…

         АГАФЬЮШКА – Ну, придет… никуда не денется!..

Так и не заметив Веру Павловну, убежала.

         ВЕРА ПАВЛОВНА (тихо) – А я не приду… нет… Вот сейчас уйду – и не приду… никогда. И вы напрасно пытаетесь превратить это в анекдот… И я просто с любопытством смотрю на вас и жду, что из всего этого получится. Знайте только одно, что было – уже никогда не будет. Я хотела что-то создать, но это… все обсмеяно и оскорблено. И теперь мне это уже не интересно. Вы понимаете? Не интересно. Вы понимаете это страшное слово до конца всей его истошной и чудовищной глубины?! Нет, как он смел?! Ну, ничего, ничего… Ну продолжайте дальше… А когда мне все это до конца надоест, я встану и уйду… Скажу больше. Вот когда вы только что разговаривали по телефону я думала так: и пусть, пусть… А я встану и уйду. Нет, нет, я не останусь здесь жить… среди этих старых знакомых, среди этих звонков, среди невыносимых расспросов – что? Как? Почему? Нет, нет, к себе в Горловку… И объясню лишь троим. И они пойму… моей маме, - вот такому же моему сыну, как вы… И почти такой же, как вы моей умненькой доченьке.

         НИКИТА – Как? Как? И даже дочь у вас есть?

В дверях показывается в этот момент Агафьюшка и швырнув, не входя в комнату, какой-то листок, тут же исчезла.

         АГАФЬЮШКА – Прими еще телеграмму!

         НИКИТА (подхватывая) – Есть. (И взглянув) Лично вам.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Ну, раз вмешались – так вмешивайтесь до конца.

         НИКИТА – Есть, вмешиваться до конца! (читает) Обнимаю, поздравляю, целую, горжусь. Вчера вышла сама замуж. Описывать это бессмысленно – это необходимо видеть. Лиля.

         ВЕРА ПАВЛОВНА (всплеснув руками и закрыв глаза) – Нет, это не может быть.

         НИКИТА (передавая телеграмму) – Да, вот пожалуйста! (и передавая письмо) И заодно, прочтите от сына. (и покатываясь от смеха) Санитар! (и звонит телефон и он берет трубку, и победным голосом говорит) Алло… да, да… На проводе «Енисей». Ах, ты «Фиалка». Ну, хорошо, что звонишь, а то я очень уже беспокоился… Да, ну чего извинить, прощать, ерунда… Понимаю, погорячился… Да, да… Так вот «Фиалка», слушай. Во-первых, есть сведения, что ваша дочь Лиля тоже махнула замуж! Вот так. Но только, пожалуйста, без истерики. Дальше. Во-вторых, здесь все идет согласно намеченному плану. Серьезно… факт…

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Нет, вы глубоко заблуждаетесь, юноша!

         НИКИТА – А откуда вы знаете, кого я сейчас держу на другом конце провода?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Ну, в общем, знаю… И ко всему еще, я вас прошу еще передать дословно: комендант общежития заявил, что нет такой силы, которая бы изменила все то, что произошло…

         НИКИТА – Это, какой такой комендант общежития? Он что? Я ему… Где этот мордоворот?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Не ваше дело, передавайте и все.

         НИКИТА (в телефон) – Алло! Алло, «Фиалка». Алло, Дмитрий Иванович. Перехожу на открытый текст. Да, так… Ну, что валять дурака. Она все поняла. Но я все же думаю, что Вера Павловна понервничает, но все же поймет, что в общем, это все ни к чему.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Нет, этому не бывать. Он для меня слишком был груб.

         НИКИТА – Ах, так? А вот это мы сейчас выясним, не сходя с места (и в телефон.) Алло, «Фиалка» (тихо) А вот скажите, пожалуйста… вот тут выясняется одно обстоятельство, которое обязывает задать вам один вопрос. Скажите, а вы не были с ней слишком грубы? Да, вы? Грубы! Нет, нет, вопрос мною поставлен именно так, и вы отнюдь не ослышались. Что, что – это кто дурак? Это я дурак? Ну, этим вы мне лишь подтверждаете, что раз вы со мной, с человеком, которого знаете всего два часа, можете быть так грубы, - так представляю себе, как вы грубы были с тем, кто прожил с вами чуть ли не всю жизнь и был кроток, безмолвствовал, и совершенно этим избаловал вас. Я болван?.. Прощаю, и это все потому, что вы невменяемы… И я понимаю вас… Потому что, потерять то, что потеряли вы… от этого можно завыть. Как, где она? А вот она… Ну, да здесь… Да вот сидит передо мной в том самом кресле, в котором вот только что… ну, в общем, вы понимаете… И смотрит на меня такими добрыми, печальными, ласковыми глазами… Как, как? Ну да, вот так… рядом. Вот я протянул руку. Моя рука уже коснулась ее. И какая она чудесная и прекрасная. Как облачко! Кто врет? Кто сумасшедший. Почему все лопнуло? Да вот она, вот! Да, ну вот я даже взял ее за руку и глажу эту красивую руку. А почему вы ругаетесь все-таки? Как, как вы назвали меня опять? Ага… понял… Слушай ты, растяпа кандидат… Ты не зарывайся далеко… Да… Теперь я понимаю, почему она тебя бросила. Подождите. Ну, почему вы не хотите меня больше слушать. Одну минутку, подождите. А куда вы идете? Опять бродить по городу? Зачем? Стойте… Как, что? Вы голодны? Ну, я даже не знаю, что делать. Как, у вас с собою нет денег… А что вы съели, черт вас дери, я вас спрашиваю… Какой уличный пирожок…

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Что?

         НИКИТА – Что, что… И вам не хорошо? А что, что съели еще. И одно эскимо? И…

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Как? Ему нехорошо? Он что-то съел?

         НИКИТА (поясняет) – Эскимо… Это такое мороженое на палочке… Цена 5 рублей, палочка бесплатно. Алло… алло…

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Какой ужас! Это он все нарочно. Немедленно пусть сейчас же в аптеку. Салол, белладонну, бактериофаг…

         НИКИТА (опять в телефон) – Алло, «Фиалка». Ты что сошла с ума. Ты где живешь? Ну, какой же чудак вот в этой стране ест летом мороженое? Его здесь зимой едят! Алло… Дмитрий Иванович… Подожди, постой. Куда… Давай координаты. Координаты давай! Как все равно… А разум? Разум, где твой? Координаты! Разум! Все! (и во время всего этого разговора, искоса наблюдал за Верой Павловной) Или повесил трубку, или его опять кто-то выбросил из телефонной будки. Ну, что делать… Скажите, что делать. На наших глазах погибает большой ученый.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – И все равно, это ничего не изменит в моем поведении.

         НИКИТА – Ах, если честно говорить, так я уже о вас просто забыл. Вопрос уже давно перерос вашу личность. Большой и больной ученый сейчас где-то шатается по Москве, как маленький беспризорник, ест на последние копейки какие-то уличные пирожки, и докатился уже до эскимо… и денег уже совсем у него нет… Ну, а что один пирожок и одно эскимо? Голод не тетка… Ну, и пойдем воровать…

         ВЕРА ПАВЛОВНА (расхохоталась) – Все это, конечно, было бы очень печально. Но я вас прошу. Прекратите шантажировать жалостью. И не лезьте не в свое дело. Вы хороший и славный мальчик, но вы уже и так далеко зашли.

         НИКИТА – Но я повторяю, дело уже не в вас. Вы уже от меня не вырветесь. Но вот как мне сейчас вот найти его? Где он сейчас? (И он подходит к большому окну, за которым вечереет Москва – видать, как вспыхивают вдали рубиновые звезды и от этого панорама за окнами становится еще удивительнее и прекраснее.) Смотрите… Москва… И вот там, где-то в этом огромном прекрасном городе, где-то бредет он, ученый, в которого вами сложено столько сил, от которого столько ждут, значение которого, как показала только что окончившаяся война, невозможно даже переоценить. Вы, очевидно, не читаете даже газет? Ведь мы совсем новые, совсем другие вышли из этой войны. И мы, молодежь, смотрим на ученого нашей страны, как на чудо, как на неоценимую драгоценность. А что вы делаете?! Ведь его же надо беречь! Ведь он может дать своей стране столько, сколько он еще никогда не давал! (И нервно заходил по комнате) Ну, где?.. И как его можно найти? Как я люблю Москву в эти часы… Усталые москвичи стремятся за город. Ведь сейчас как раз часы пик и на улицах делается что-то невообразимое… Бездна машин… гудки…

За окном шум города и гудки машин. Оба ходят нервно, садятся в кресла, подходят к окну. Опять садятся.

         НИКИТА – Карту… Карту сюда! Нет ли карты Москвы?

         ВЕРА ПАВЛОВНА (быстро подавая карту) – Вот карта есть.

         НИКИТА (тыча в карту) – Вот только что он стоял на площади перед Моссоветом.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – И куда пошел?

         НИКИТА – Одно из трех. Или он пошел в сторону площади Маяковского через площадь Пушкина…

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Или?..

         НИКИТА – Или, позвякивая последней мелочью, как нищий, сейчас медленно спускается к телеграфу.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Или…

         НИКИТА – Или скатился в Столешников…

         ВЕРА ПАВЛОВНА – И в часы пик… В таком настроении…

         НИКИТА – Вот это самое главное! И вот во всех трех направлениях в часы пик, достаточно ему попасть только хотя бы даже под небольшой автомобиль, и ему труба. Ведь эти машины пока еще ведут шофера в шинелях, которыми все еще владеет инерция только что прошедшей невероятной войны (он показывает ей в окно.) Глядите на перекресток… Смотрите сколько машин!.. Смотрите на светофор!.. Внимание!.. Вот красный, желтый, зеленый… Пошел!..

И страшный вой несущихся машин ворвался в окна откуда-то из города.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Ах!..

         НИКИТА (поддерживая ее, и схватив стоящий рядом стакан воды) – Нет, вы смотрите, смотрите!.. Смотрите!.. Эти шофера легковых машин ведут их с такой скоростью, как будто бы они все еще идут в составе наших подвижных танковых групп… И рвут фронт… И несутся в брешь… И по их машинам бьют прямой наводкой… На таком ходу кого собьют – может и не заметить. О, нет, это вам непонятно! Да, несомненно одно, что уцелевшие на войне, - эти шофера, привыкли к бешеным скоростям.

         ВЕРА ПАВЛОВНА (вскрикнув и плача) – Я не хочу этого… Вы больше не смеете меня пугать… Я повторяю – прекратите шантажировать меня жалостью и каким-то надвигающимся на нашу семью несчастьем. Все равно не будет по-вашему. Вы слышите – не будет. Нет, вы мне только скажите, кто вам дал на все это право?

И плача, она подошла к окну, за которым алела Москва. Звучит музыка.

         НИКИТА (опять неузнаваемо просто) – Ну, абсолютно никто. Подошел и это право взял сам. У меня свое правило. Человек падает – поддержку. Человек под трамвай может попасть – удержу. Человек плачет – скажу слово ласковое. И знакомый он мне, или незнакомый. Так я воспитан, знаете!.. Вот так всю жизнь учила меня моя матушка, единственная оставшаяся из всех родных у меня. И вы знаете, я даже до Московского вокзала не доехал с фронта, а на окружной соскочил с поезда и напрямик по азимуту – прямо к ней… к маме… Так бежал, что даже троллейбусы иногда отставали. Ведь я один, один у нее… Слепая стала от слез по нам… Спасибо, мать… Когда подхожу со стороны огородов – и вижу люди в поле машут руками и смотрю мать навстречу. Бежит,

спотыкается, падает. Ничего не видит и кричит: «Где он? Покажите его!».. А ребятишки кричат… вон, вон он идет!» Ну, застыл перед ней. Стоит и она, дрожит и говорит эдакую чепуху: Откуда ты это, говорит, взялся? – С войны, мама, с войны! – Мой сын? – говорит.

Твой сын – говорю. Вот так и встретились. Теперь от слез, от радости еще хуже стала видеть. И вот сейчас живу. Ну, целая история. Отсыпаюсь за всю войну. А ей будить жалко. А кормить-то ведь надо? – А покормишь – не выспится. И потому так и так жалко выходит. И вот не знает, что делать. Прямо совсем покой потеряла. А я иногда проснусь, но глаз не открываю, а лежу и слушаю ухом, как она говорит соседкам об этом. И мой мундир в орденах обязательно только на улице чистит, чтоб все люди видели… Ну, в общем, мать, есть мать – спасибо, мать, за все… И вот так бы и спал, если бы спросонок не увидел через окно одну девушку, и как рукой сняло, - и перестал спать.

Вера Павловна стояла у большого открытого окна, за которым еще более повечерела Москва и еще ярче сверкали две рубиновые звезды.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – А хорошая девушка?

         НИКИТА – Второй такой в Москве нет. Другой такой в жизни не встретишь.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Это хорошо, это отлично. И мне теперь кажется, что вы только такой и стоите.

         НИКИТА – Спасибо хоть на этом. Но, к сожалению, это кажется только вам, - а вот ей я не подошел.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Интересно. Хотела бы я взглянуть на нее.

Телефон

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Меня нет дома.

         НИКИТА (почему-то очень обстоятельно) – Дело в том, что ее нет дома… А, простите, как передать, кто спрашивал? (Совсем встревожено) Как, как, Инна?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Ах, Инна… Инночка? Для нее я есть.

         НИКИТА – Одну секундочку, вот она, только вошла.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Да, да… это кто… это Инна? Да, да, девочка, это я. Да нет, в общем, я дома, но только не для всех… Как, вы все там же? На этой же распроклятой тумбе?! Ах, пришли опять. Что? И чтоб приехала я? Э… нет, с меня хватит. Где сказочно? Ах, у вас оттуда сказочный вид вечером на Москву? Да, верю, верю… Но у меня перед глазами тоже прекрасно… И совсем вблизи рубиновые звезды. Ну, а как настроение? Главное, как настроение? Великолепно! Так подействовали мои убеждения? Очень рада. Умница, что решила этим похвастать! И уже совершенно его забыли? Это просто блестяще. Мало вырвать его из сердца, растопчите его… Ах, уже растоптали?!.. Прелестно. Но зато я обязательно познакомлю вас вот с тем человеком, который сейчас находится у меня. Вот это, Инночка, человек! (к Никите) И не смотрите на меня так укоризненно. Что есть, то есть. Были бы никуда, – вышвырнула бы за дверь, а раз хорош, то хорош. (И в телефон) Это я ему, Инночка, все про вас говорю… Нет, нет, Инночка, нет, не я буду, если вас не познакомлю с ним. Клянусь. Вот сидела, все его слушала, а думала о вас. Вот это то, Инночка, то. (К Никите) А как звать? Как звать-то вас? Ведь я даже не знаю, как вас звать?

         НИКИТА – Никита.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Ну, брось! Смеешься!

         НИКИТА – Никита.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Нет, это просто чудесно, Инночка. И его тоже звать Никита. Как? Как? Уже не можете переносить это имя? Нет, нет – ручаюсь вам… Вот это Никита, так Никита, а тот – это был просто дрянь, шушера, эрзац. Нет, нет, все будет по-моему, и не я буду, если я не увижу вас вместе улыбающимися и счастливыми. Ну, вот увидим! Так завтра обязательно позвоните. Обязательно, и приходите… Да! (И повесила трубку) Вот это девушка! Вот с ней вам необходимо встретиться… И именно вам. Она и вы просто созданы друг для друга. И я уже позабочусь о том, чтобы вам соединиться. Теперь я буду жить этим…

         НИКИТА – Но, однако, та девушка, которая была мне дорога, отвернулась от меня.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Ради любопытства было бы интересно взглянуть хоть один разок на эту дрянь. И вы горюете? А вот эта заменит вам все.

         НИКИТА – Так вот это она и есть. Вот это она и звонила.

         ВЕРА ПАВЛОВНА (не веря ушам) – Ну брось, смеешься?

         НИКИТА – Ее звать Инна. Она из Ленинграда. Живет на Воробьевых горах. И как понимаю, она говорила из того самого автомата, который стоит у той самой заветной скамеечки, которая так дорога и для вас.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Она… Боже мой, это она! Что же делать? Так чего же вы молчали, я бы тут же связала бы вас телефонным проводом. Ну, как мне ее сейчас найти?

         НИКИТА – Это абсолютно ни к чему. После всего того, что она говорила, что забыла, растоптала, это ни к чему. Так как… Теперь я уже успокоился.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Караул… Как мне ее сейчас найти?

Звонит телефон. Никита берет трубку.

         НИКИТА – Алло, алло. Да, да, «Енисей». Да, да, «Фиалка». Очень хорошо, что вы позвонили, я так беспокоился. Все идет согласно намеченному плану. То есть, чем это вы собираетесь меня оглушить? Кого вы встретили? Какую Инну? То есть как она? А где вы сейчас? Как, опять там? На этой скамейке? Неожиданно обнаружили завалявшиеся триста рублей? Ах, так называемые подкожные деньги, спрятанные от жены. На такси?.. И она… А мне совсем не нужно, чтобы вы ее уговаривали. Так вот и скажите ей… Что, что? Не понимаю. Какая дура ее уговаривала меня не любить? Ничего не понимаю.

         ВЕРА ПАВЛОВНА (вдруг бросаясь к нему) – Это я дура… я… Я убедила ее, чтобы она забыла вас. Дайте мне… Мне дайте… (И вырывая трубку.) Алло… алло… Гражданин Сивальнев… Алло… Это я… с вами говорю я. И никаких прощений. Приветствую, что и вам это ни к чему… И я счастлива, что все у нас кончено. И разговор не о нас. Так вы говорите, что с вами эта девушка… Да, да… Так вот слушайте. Вы не должны ее отпускать, пока я не приведу его сейчас туда.

         НИКИТА – Э… нет. Чтобы после того, что она сказала… Теперь этому не бывать.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Молчать! (И она с силой швыряет в него диванной подушечкой. И в телефон.) - Так вот! Ах, она уже вам все рассказала. Ах, она уже забыла его?

         НИКИТА – Я ее тоже.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Молчать! (И бьет второй подушечкой его.) Так это во всем виновата я… Вы слышите… Это я убедила ее… Но я ей сейчас вправлю обратно мозги… Держите ее!..

         НИКИТА – Э, нет, не выйдет!..

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Нет, выйдет, выйдет.

И целый град маленьких подушечек посыпался на Никиту.

         НИКИТА – Не выйдет, нет!..

         ВЕРА ПАВЛОВНА (в телефон) – Прошу подождать. (И она тут же бросается к Никите, толкает его на диван и со злостью) Ты, наконец, замолчишь или нет?! Я тебя спрашиваю?!

         НИКИТА – Ах, ты такая?!

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Да, я такая!

         НИКИТА (слабым, хриплым, прерывающимся голосом) – Нет, там где проходят наши танки…

         ВЕРА ПАВЛОВНА (забивая его подушками) – Нет, ты у меня замолчишь? (И забив его подушками, опять к телефону) Так, вы слышите, слышите?! Я сейчас его к вам приволоку… Держите любым способом… мобилизуйте всю вашу волю. Поймите одно… Они созданы друг для друга. Она ошиблась, тут нечего было и раздумывать. Скажите ей, что он даже лучше ее! И если мы оказались несчастливы с вами, так пусть будут хоть счастливы они. (И бросила трубку) Куда? (И стала загораживать выход к двери).

         НИКИТА – Нет, этому не бывать.

         ВЕРА ПАВЛОВНА (она просто строит массивную баррикаду, в дело идут даже корзины цветов) – Молчать! Вы еще не знаете, голубчик, меня. Вы молоды, и вы еще не знаете, что такое комендант студенческого общежития времен двадцатых годов. Но сейчас вы узнаете все!..

         НИКИТА – Да, теперь мне ясно, какая кошечка бегала там по полкам и устроила там побоище!

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Назад!

         НИКИТА – Да, теперь мне ясно, почему от тебя убежал муж!..

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Куда?

В этот момент в дверях показывается с покупками старая няня и увидев баррикады, обомлевает.

         АГАФЬЮШКА – Ой, батюшки. Ну, все ясно… Значит, уже дома Верка.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – А вот и я!

         АГАФЬЮШКА – Ну, узнаю… сразу узнаю.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Бросай все… и держи его здесь. Я сейчас… только переоденусь.

         АГАФЬЮШКА – Да как же я его сейчас удержу. Ведь не те годы, Веерка. И не те силы!

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Ничего не знаю… держать и все!

И она исчезает. Агафьюшка сидит за импровизированной баррикадой, загораживающей дверь и иногда швыряет своими слабыми старческими руками, собранные для нее Верой Павловной маленькие подушечки в Никиту, как бы не подпуская его и кричит.

         АГАФЬЮШКА – Никита, не подходи! Христом-богом прошу, не подходи… Не вынуждай меня… Ведь я еще могу…

         НИКИТА – Нянечка, пустите меня!

         АГАФЬЮШКА – Не могу, Никитушка… Не подходи, как на духу, говорю. Убьет она меня, ежели пропущу.

         НИКИТА – Но это просто черт знает, что такое! Нет, вы пустите меня, или я…

         АГАФЬЮШКА – Ну, будем драться, ничего не поделаешь, - и чей будет верх, тот и возьмет. А кто упадет, того уже вынесут ногами вперед и все.

         НИКИТА – Ах, черт возьми так… Ну, подождите вы.

И он садится за рояль и бурно начал прекрасный вальс, который играл Сивальнев. И появляется в совершенно очаровательном костюме Вера Павловна.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Ну, я готова. Ах, и любимый вальс!

И она подпевая, стала одна вальсировать. Звонок в передней.

         АГАФЬЮШКА – Ой, батюшки! Это уже гости. Ей богу, гости.

         ВЕРА ПАВЛОВНА (продолжая напевать и вальсировать) – Да, уже время. Но я не знала… Вот и расхлебывайте.

Звонки настойчивее. Няня убегает.

         АГАФЬЮШКА – Ой, что же делать?! Куда же их, в кабинет что ли пока?!

         ВЕРА ПАВЛОВНА (все продолжая вальсировать и напевая) – Куда хотите. Меня это, не касается. (К Никите) Так мы пойдем или не пойдем? У нас путь через черный ход.

Слышны в прихожей бас и другие голоса, раскатистый смех.

         НИКИТА (спокойно продолжая играть) – Ничего подобного. Я никуда не пойду.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Нет, вы пойдете!

         НИКИТА – Нет, я не пойду.

         ВЕРА ПАВЛОВНА (танцуя и напевая) – Еще одно слово…

Появляется почти в полуобморочном состоянии Агафьюшка.

         АГАФЬЮШКА (запирает на ключ дверь) – Со всей семьей сам генерал Егоров Ефим Иванович уже пожаловал. Перестаньте, перестаньте играть. Он вломится сейчас сюда! Он у нас такой танцор… Вера… Вера… подумай… Ведь двадцать лет… ведь ваш юбилей.

         ВЕРА ПАВЛОВНА (танцуя и напевая) – А разве я приглашала!

Звонки еще, без конца звонки.

         АГАФЬЮШКА – Ты слышишь, слышишь. Гости-то, гости косяком пошли. Никита, милый Никитушка, помоги… Ты видишь, что получается… Ну, помири их, голубчик, челом тебе буду бить. Любимцем сделаю… Помоги.

Звонки еще больше.

         НИКИТА (резко вставая) – Хорошо. Поехали. Сейчас, нянечка, сейчас. Поехали.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Вот это мне только и надо!

         НИКИТА – Но вы имейте в виду, что я еду только для того, чтобы забрать его и вместе с вами привезти вас сюда. Но не для себя и не для нее.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – А я лично еду только для вас и для нее…

         НИКИТА – Никогда!

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Никогда!

Звонки в передней все настойчивее и настойчивее. Агафьюшка опускается  в кресло и протянув руки к удаляющемуся Никите, крестит и говорит.

         АГАФЬЮШКА – Никита, Никитушка… Помоги тебе господи в этот трудный час!..

                                           Конец второго акта

                                    АКТ ТРЕТИЙ

         Итак, не изменяя своей манере и здесь, - прежде чем, возвратиться к своим героям и продолжать действие, - автор позволит себе опять обратить свое слово к художнику спектакля, и громче, чем когда-либо заявить:

         Если в первом акте дневная картина на Воробьевых горах и открывающийся оттуда вид на Москву своей живописностью (разумеется, где это только возможно) – должен будет произнести на зрителя огромное впечатление.

         Если во втором акте будет запечатлен волнующий вид из окон на Москву вблизи, и на виднеющиеся рубиновые звезды Кремля, - то в этом последнем акте, который весь будет построен на особой музыкальной партитуре, от начала до конца – эта вновь повторяющаяся картина Воробьевых гор, с той самой скамеечкой, но уже в вечерний час, когда горизонт, там, где Москва, - это словно бриллиантовые россыпи огоньков, должна будет просто потрясти зрителя. А на скамеечке поджав по-ребячески под себя ноги, и уже в другом очаровательном платьице, которое делало ее еще больше пленительной, с крошечным, кружевным платочком около глаз, - плакала Инночка. Она выглядела, как девочка. А мимо нее, взад и вперед, важно расхаживал обмятый и уже какой-то обтрепанный Сивальнев, и как бы даже не желая слушать то, что всхлипывая, упрямо твердила Инночка, вполголоса напевал:

         СИВАЛЬНЕВ –

Соловьи… соловьи…

Не тревожьте солдат…

Пусть солдаты немножко

Поспят…

         ИННОЧКА – Я не хочу видеть его… Вы понимаете, я не желаю. Да, вы понимаете или нет, что вы не имеете никакого права задерживать меня здесь. Пустите меня!

         СИВАЛЬНЕВ – Нет, не пущу.

         ИННОЧКА – Ведь это… это…

         СИВАЛЬНЕВ – Перестаньте и успокойтесь.

         ИННОЧКА – Не перестану и не успокоюсь. И еще немного и я возьму и брошусь на вас!

         СИВАЛЬНЕВ – Я уверен, что выдержу и этот натиск, но это не приведет ни к чему. Я тверд. И смею уверить вас, что я тверд не потому, что приказание задержать вас, мною получено от известной вам Веры Павловны, человека требовательного, но я бы теперь сказал, весьма далекого для меня. Нет, мною руководит совсем другое. Я знаю, что мой друг беззаветно рубится за меня там… я буду за своего друга беззаветно рубиться здесь. Чувство локтя, чувство товарищества – это самое великое чувство – и во имя этого, я готов ко всему.

         ИННОЧКА – Еще одно слово, и я начну так кричать, так кричать… Я устрою такой скандал!

         СИВАЛЬНЕВ – В этот вечерний-то час?! Да вы лучше оглянитесь, взгляните, где вы находитесь! Ведь эта картина Воробьевых гор, и эта скамеечка и мы с вами, сейчас словно какой-то ослепительный уголок карнавала, вокруг которого молодежь перекликается звонкими голосами, звучит смех, ведь вокруг нас все поет, вокруг нас словно звучит весь воздух от музыки… А далеко внизу, в удивительной красивой излучине червонно-золотой реки, - как в романтическом мареве, медленно движутся-плывут в разные стороны разноцветные фонарики-лодочки… И все это на фоне ошеломляющего вида с Воробьевых гор, на переливающиеся бриллиантовые россыпи огоньков панорамы Москвы… И туда, к нему, к этому величайшему городу, перед которым поблекнет слава всех городов всех времен и народов, как неотъемлемое от всей этой сказки, середины невероятного двадцатого века, где-то в звездном небе проносятся самолеты!

         ИННОЧКА (почти безутешно рыдая) – И вот именно, когда кругом так красиво, так хорошо… Ну, кто… ну, кто же мог предполагать, что вот в такой чудный вечерний час, когда кругом все так веселится, смеется, радуется, какой-то вдруг человек, словно из какой-то страшной книжки, позволит себе такое, будет меня так мучить… И в этот прелестный вечер только одна я буду так плакать, так плакать…

         СИВАЛЬНЕВ – А за всем этим, почти безутешным горем – за всеми этими вашими выкриками, даже попытками устроить безрезультатный скандал, даже желание броситься, как пума на меня… за всем этим кроется нечто иное…

         ИННОЧКА (ожесточенно) – Ну, что?.. Что? Что? Не трусьте, ну, договаривайте.

         СИВАЛЬНЕВ – Любовь! И если бы я даже вас отпустил – вы все равно отсюда бы не ушли…

         ИННОЧКА – Как, как? Это как? Почему…

         СИВАЛЬНЕВ – Да потому, что он сильнее вас в этой любви.

         ИННОЧКА – Что? Что?

         СИВАЛЬНЕВ – Да, да… Вот так я чувствую! И я безраздельно верю в него… Он в вас хозяин, - а не вы в нем! Да, знайте же, что вы можете для него быть и можете не быть. И вы это сами прекрасно знаете. И если только этот блестящий юноша, герой, только бы захотел, чтобы вы любили его…

         ИННОЧКА (вскакивая) – Ах, так?! Ну, чем бы мне вам доказать? (Увидев что-то вдали) А вот и он!

         СИВАЛЬНЕВ (испуганно) – А вот и она!

         ИННОЧКА – И вот сейчас, я вам докажу, что он ни на одну йоту не поколеблет меня в сторону. Да, да. В моей душе уже прежний покой. В своем сердце я чувствую тот порядок, где ему уже нет места!

         СИВАЛЬНЕВ – В таком случае, мне только остается горячо пожелать вам успеха!

         ИННОЧКА – А мне тем более вам!

И с этими словами Инночка исчезает, воспользовавшись тем, что Сивальнев явно тревожно всматривается в приближающуюся Веру Павловну и вначале растерянно, а затем уверенно говорит.

         СИВАЛЬНЕВ – Идет она! И какое коварство! Идет с цветами, которые я так люблю. Мои любимые лилии… И в том самом моем любимом костюме, который к ней идет и в котором я… тоже ее так люблю! В той самой прелестной шляпке, напоминающей мне почему-то буддийскую пагоду. Но нет, меня уже теперь не возьмешь! Теперь ты меня уже не поразишь, даже если бы сам Далай-лама сидел у тебя на голове.

И он, продолжая не замечать, что Инночки уже нет, что она исчезла, немножко уже иным, несколько дрожащим голосом, опять запел:

Соловьи… соловьи…

Не тревожьте солдат…

Пусть солдаты немножко

Поспят…

И вот на сцене одновременно появились, оба энергичные, Вера Павловна и Никита. На Вере Павловне, сверх костюма, был какой-то изумительный, как паутинка, прозрачный и невесомый плащ. Она была в шляпке, которая к ней необыкновенно шла и чудесный букет цветов, который у нее был в руках и дополнял ее пленительный вид. Никита же, едва взглянув в ту сторону, где стояла скамейка, на которой должна была бы сидеть Инночка, не увидев ее, несколько озадаченно пожал плечами и этим пока ограничился. Вера Павловна остановилась как раз напротив Сивальнева. Оба они жеманно и холодно поклонились друг другу, причем Сивальнев даже не прекратил петь, и оба стали смотреть в разные стороны.

         НИКИТА – Ну, вот и мы! (И не зная с чего начать и все же продолжая взглядом искать, где Инночка… он стал расхаживать словно перед строем солдат, и вдруг, неожиданно, тоном командира, бросил в сторону Сивальнева) А ну, прекратить петь! Не время петь, это не стоит песни! Если все это будет стоить песни, мы с вами споем потом. Так?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Правильно! (Иронически оглядывая с головы до ног Сивальнева) Каких-нибудь шесть-семь часов без меня и как вы уже опустились. Вы что, попали под автомобиль, и вас размотало колесами? Интересно, как же вы будете выглядеть, когда пройдет сутки?

         НИКИТА – И прекратите разговоры!

         СИВАЛЬНЕВ – Правильно!

         НИКИТА (через паузу) – Итак, сейчас я начну вас мирить…

         СИВАЛЬНЕВ – А как это так? Интересно!

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Любопытно, как вы это проделаете?

         НИКИТА – Так вот… Прекратите ерундить. Протяните друг другу руки и немедленно помиритесь у меня на глазах. (И тут же опустившись на скамейку и закинув лихо нога на ногу, он невозмутимо заявил) – Прошу приступить!

И Сивальнев и Вера Павловна оба громко, с подчеркнутым презрением друг к другу, расхохотались, но именно в этот момент Вера Павловна заметила, что скамейка пуста.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Ну, а где же она?

Сивальнев уверенно, даже не поворачивая головы, а только одним жестом, где стояла скамейка.

         СИВАЛЬНЕВ – А вот!

         НИКИТА – То есть где, вот?! Пальцем покажите, пальцем!

         СИВАЛЬНЕВ (в ужасе) – Как? Но она только что была здесь?!

         НИКИТА (покатываясь) – С-а-н-и-т-а-р!

         ВЕРА ПАВЛОВНА (Никите) – И вы… вы, еще осмеливались убеждать меня… чтобы я…

         СИВАЛЬНЕВ – Ну, Вера… Ну, как же… Я все сделал, как ты…

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Ужас! И этот человек, когда-то был моим мужем?! Брр! О, как я счастлива, что этого уже нет! И вот только теперь я поняла, что из святой скромности я не замечала все эти 20 лет! Теперь понятно, что не случайно мои друзья среди которых у меня еще и до сих пор остались и старики дворники из Замоскворечья – эти друзья, в моем лице не только все еще помнят знаменитого коменданта, но как считали, так и продолжают считать, что не я носила вашу фамилию, а вы носите мою!

         СИВАЛЬНЕВ (вдруг) – Нет, вы мою!..

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Что не я ваша жена – а вы мой муж!

         СИВАЛЬНЕВ (запарившись) – Нет, вы мой муж! Вы!

         ВЕРА ПАВЛОВНА – И как были вы для меня Митька, так и остались!

         СИВАЛЬНЕВ – Нет, не я Митька, а вы Митька!.. И довольно… хватит!..

         ВЕРА ПАВЛОВНА (нюхая цветок) – Так может быть повторим?..

         СИВАЛЬНЕВ – Да! Да! (И он почти пророчески прокричал.) В великий век. В век катаклизмов…

         НИКИТА – А что это такое?

         СИВАЛЬНЕВ – Уже пора знать!.. В золотой век необычайных открытий, как в общественных движениях, так и в технике… В век радио и телевидения, в век самолетов с ракетами-двигателями, в век сверхавтоматики и сверхзвуковых скоростей, в век, в который черт знает еще додумаются до чего!.. С такой вздорной и сумасшедшей бабой, не отказавшейся до сих пор еще от замашек коменданта студенческого общежития незабываемых двадцатых годов – я жить не буду!

         НИКИТА (спокойно) – Все?

         СИВАЛЬНЕВ – Все.

         НИКИТА (спокойно) – Полный порядок! (И укладываясь на скамейку.) Я ложусь спать!

         СИВАЛЬНЕВ (в ужасе схватившись за голову) – Ой, что я сказал?!

         ВЕРА ПАВЛОВНА (протягивая Сивальневу из своего букета одну лилию, тихо, задушевно и ядовито говорит) – Я не забуду… я никогда не забуду то, что вы сказали сейчас.

         СИВАЛЬНЕВ (бросаясь к Никите) – Я умоляю, спасите меня… Спасите…

         НИКИТА (вскакивая) – Выход один – найти ее. И я тогда сделаю так, что она простит. Но если найдем ее. Вы кройте в тот маленький беленький домик, а я, во имя вас, попробую поискать ее где-то вот кругом здесь.

И Сивальнев и Никита тут же исчезают в разные стороны и оставшаяся одна Вера Павловна, озабоченно говорит.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – И все это я делаю, чтобы устроить счастье другим, в то время, как у самой лично самая настоящая катастрофа. У меня буквально поднимаются на голове все волосы, как я только подумаю, что сейчас делается в нашем доме. Какой ужас! Мне кажется, что я даже здесь слышу эти беспрерывные звонки у парадной двери. Ах, вот телефон! Что делать? Я знаю, что мне сейчас нянечка ляпнет такое, что даже не слышала я. Но надо нянечке немедленно позвонить.

И она быстро уходит. И тогда через паузу, одновременно с разных сторон появляются Сивальнев и Никита.

         СИВАЛЬНЕВ – Я побывал в том самом беленьком домике. Ее нет!

         НИКИТА – Я, как ищейка, обегал кругом овраги! Ее нет!

         СИВАЛЬНЕВ (вдруг с ужасом показывая на скамейку) – И нет ее! Веры нет…

         НИКИТА (взволнованно) – Да, да, и ее нет…

         СИВАЛЬНЕВ (совершенно раздавлен) – Ка-та-стро-фа!

         НИКИТА – Н-да!.. Полная труба.

И оба бессильно опускаются на скамейку. Пауза.

         НИКИТА – Что же теперь делать? Куда вы «Фиалка» сейчас пойдете?

         СИВАЛЬНЕВ – Ах, даже не знаю… Хотелось бы к морю…

         НИКИТА – Ну, а я пойду и засяду, чтоб он пропал, за английский.

         СИВАЛЬНЕВ (берет все еще валяющиеся здесь на земле надглазники, смотрит через них на небо и говорит) – Как жаль, что уже вечер и что нет солнечного затмения. С каким наслаждением я бы настолько отрешился от всего земного и растворился бы в состоянии, соответствующем этому величественному и таинственному явлению природы, чтобы воскликнуть опять: «Как хорошо, что есть что-то, по сравнению с чем, все мои неприятности, все это действительно суета сует»!

         НИКИТА – Ну, это на чей взгляд.

         СИВАЛЬНЕВ – И я вспоминаю старинную песню, которую когда-то вот здесь пели на пикниках, вот на этих же Воробьевых горах, в которой были даже такие слова: «Умрешь – похоронят, как не жил на свете»…

         НИКИТА – То есть, как это так?! Это язык рабов! Не принимаю! Это после нас-то ничего не останется? Ну, это шалишь!

         СИВАЛЬНЕВ (показывая на небо) – А вам известно, что вон где-то там висит звезда «Антарес», которая, как оказывается, всего лишь в 90 миллионов раз больше нашего солнца.

         НИКИТА – Ну и что? Ну и пусть себе там висит.

         СИВАЛЬНЕВ – Но ведь то, что мы, это же временно, а она – это вечно.

         НИКИТА – Ну что ж, вечно-то вечно, но скучно. Мертво… А мы это жизнь! И не горюйте, мой друг! Все будет так, как захотим мы – лишь бы мы этого стоили! И вот сейчас я спою вам такую песню, что куда той песне, о которой вы рассказали мне!

И вот тут, под бархатный перебор гитар, который донесся откуда-то из темной листвы, чудесный юный Никита запел пленительную песню. Это была «Песня о Воробьевых горах», и до которой действительно было далеко той песне, о которой напомнил нам Сивальнев. Хорошо и тихо пел Никита о нашем сердце, о сердце нашей страны, о великой Москве, на которую такой пленительный вид с Воробьевых гор. Он пел о заветной скамеечке, которая стоит на Воробьевых горах, о девушке, которая обязательно сюда придет и о силе новой прекрасной жизни. И где возможно, пусть хор за сценой подхватит ее припев. И когда Никита закончил петь песню, у Сивальнева восторженно вырвалось.

         СИВАЛЬНЕВ – Да, такого еще здесь не певали! (И он вскочил и пошел).

         НИКИТА – Куда?

         СИВАЛЬНЕВ (вдохновенно) – Искать ее! А вы ищите ее!

         НИКИТА (улыбаясь) – Зачем? От таких, как я – не уходят.

         СИВАЛЬНЕВ – Ого! Я слышу голос не мальчика, а мужа!

         НИКИТА – Ну, а если вы будете срочно нужны, то где искать вас?

         ГОЛОС СИВАЛЬНЕВА – А примерно, где-нибудь вокруг этой скамейки.

         НИКИТА – Но скажите хоть приблизительно, в каком месте?

         ГОЛОС СИВАЛЬНЕВА – Ну, ищите в радиусе ста километров, не ошибетесь.

         НИКИТА – Я верю – встретимся!

И оба исчезают в разные стороны. Тогда опять появляется Инночка, которая была уже опять в другом платье, которое к ней так идет, и она опускается на скамеечку и поджав под себя ноги, говорит.

         ИННОЧКА – Никого нет… И я никого не жду и никто не придет и вообще никого нет, кто бы мог придти сюда для меня. Но я ловлю себя на том, что я продолжаю все думать о нем и не спала всю ночь и мне категорически необходимо сейчас узнать во что бы то ни стало следующее (и полная забавного, но искреннего раздражения, решительно): а) Правительно ли я сделала, что я отказала ему в своей руке? б) Что бы было бы, если бы я согласилась и что ожидало бы меня в жизни? с) Как мне быть, чтобы не думать больше о нем? И д) А главное, что мне делать, чтобы он не стоял все время перед моими глазами?

И она увидела застывшего невдалеке от нее улыбающегося Никиту

         НИКИТА – Хэллоу май дарлинг! Ха уду ю ду?

Растерявшаяся Инночка с трудом взяла себя в руки и встретила это появление Никиты тем, что мгновенно уселась на скамейке поудобнее, и прикрыв свой крошечный ротик рукой, она зевнула как кошечка и с оскорбительным покоем и безразличием произнесла.

         ИННОЧКА – Ну… это, я бы сказала, даже… нахальство. А собственно, почему вы осмеливаетесь опять нарушать мой покой?

         НИКИТА (тихо) – Там, где появляются наши танки, там всегда начинаются пожары и беспорядок. Уж такова боевая традиция!

         ИННОЧКА – Ну, а что будет, если вы встретитесь с тем положением, когда ваши танки не пройдут там, где вам хочется?

         НИКИТА (почтительно тихо) – В нашем гвардейском ордена Суворова 1 степени и ордена Богдана Хмельницкого танковом корпусе, такого чрезвычайного происшествия еще не бывало.

         ИННОЧКА – Но вы понимаете… вы совсем не тот молодой человек, который, в каком-либо степени, мог быть моим героем. Вы абсолютно не то… Я даже себе сейчас не представляю, что я когда-то с вами встречалась. Этого просто не могло быть. Ну, что вы на это скажете? И я вам еще скажу сейчас такое… держитесь!

         НИКИТА (так же почтительно тихо, но обнаруживая свое превосходство) – На это я позволю себе ответить только одним: случалось часто на фронте, когда противник в каком-нибудь развернувшемся сражении вдруг вводил в действие все имеющиеся у него огневые средства и начинал жать изо всех сил. И вот, в то время, как у неопытных бойцов, он уже создавал впечатление его полного превосходства и явного выигрыша, - тем временем именно в этот момент опытные бывалые бойцы и офицеры, примерно, такие как я, - как раз в этой свистопляске и начинали улавливать перенапряжение врага, что он уже выдыхается, так сказать, начало его агонии… И вот тут стоило только нажать, как следует. И победа в кармане!

         ИННОЧКА (почти неистово) – Так вы… вы полагаете, что вот нечто похожее происходит и вот сейчас со мной и уже… победа у вас в кармане?

         НИКИТА – Ну, абсолютно…

         ИННОЧКА – Назад!

         НИКИТА – Вперед! Только вперед!

         ИННОЧКА (невольно) – Ай, мама!

Но он уже рядом и, услышав музыку, он совершенно свободно, спокойно подходит к скамейке, садится рядом и под аккомпанемент музыки просто и хорошо говорит.

         НИКИТА – Так вот… когда мы вышли на Эльбу и осадили свои тяжелые танки на берегу, как-то вечером, мы, ошалелые от тишины, вдруг раздумались, а затем заметили, что нас потянуло поговорить о любви. Ну, в общем, как я только теперь понимаю, появилась та самая «фея» и заходила между нашими боевыми машинами, которые прошли от Сталинграда и до берега этой чужой немецкой реки. А надо сказать, что многие из нас, - ну в общем, такие же как и я, тогда не имели о любви еще никакого понятия. Ну, в общем, посмеивались над ней, мол «нам все нипочем» и прочее. В это время подошел незаметно к нам в темноте наш генерал. Он долго слушал, что мы говорили, потом неожиданно сам вошел в круг и спросил через паузу: «Так вы думаете, что это так просто, как вам кажется?» И, присев на берегу на пенек, он рассказал нам такое, что я никогда не забуду. Он рассказал, что есть такая чудесная индийская легенда, которая говорит…, что любовь – это следующее: «В огромном Индийском океане плавают миллиарды половинок сердец. И каждая половинка старается найти другую свою родную, вторую половинку. Но как это трудно… И потому половинки часто вынуждены соединяться с чужими, когда одна только немножко похожа на другую. И многим даже кажется, что именно они и нашли друг друга, - а отсюда и все несчастья, и так редко счастье. И так редко, когда одна находит действительно свою родную половинку!»

         ИННОЧКА – Какая чудесная легенда! Я никогда такой не слыхала.

         НИКИТА – Так вот, я не знаю, чем это объяснить, но у меня начинается создаваться впечатление, что я и вы…

         ИННОЧКА – И есть две половинки одного и того же сердца?

         НИКИТА – Точно. И мы действительно созданы друг для друга. И как мне этого не хочется, но я чувствую, что жизнь без вас это не жизнь.

         ИННОЧКА – Что вы говорите?

         НИКИТА – Вот что на это вы скажете?

         ИННОЧКА – Вы знаете, и я не скрою. Меня поразила ваша индийская легенда. Ведь и я упрямо пробовала не думать о вас. Это ужасно! Неужели же действительно жизнь без вас это тоже не жизнь? И неужели же вот так и меня ждет такая же жизнь как и у них? Все эти мучения?

         НИКИТА – Ну, возможно, немножко не так… Но вы знаете, не они первые, и не мы последние.

         ИННОЧКА – Ну, раз это неизбежно, тогда ничего не поделаешь. Хотя так страшно.

         НИКИТА – Да я и сам новичок в этом… Но как я понимаю, вот кроме этих недоразумений, там в жизни есть какие-то потрясающие драгоценные подробности, украшающие семейную жизнь, что в конечном счете на это стоит пойти.

И улыбаясь, они протянули друг другу руки.

         ИННОЧКА – Но теперь как-то необходимо найти их…

         НИКИТА – Незамедлительно! И тут же их помирить. (Кого-то увидав.) А вот она, вот!

         ИННОЧКА (кого-то увидев в другой стороне) – А вот и он!

         НИКИТА – А чтобы их не спугнуть, мы мгновенно сейчас спрячемся за деревья, и будем оттуда наблюдать.

         ИННОЧКА – И когда потребуется наше вмешательство…

         НИКИТА – Мы тут же ворвемся на оперативный простор и одним маневром закончим все.

И они прячутся за деревья, находящиеся сзади скамейки и, через паузу, мы видим как появляется Вера Павловна.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Кто только бы знал, что наговорила мне нянечка. Я просто удивляюсь, как только не разлетелась у меня в руках телефонная трубка. Какой ужас! А он, этот несносный ученый, где то сейчас бегает, носится и, разумеется, даже не подозревает, что у нас сейчас дома гостей, как народу в метро на площади Революции в часы пик. Ну, а что мне после этого гости?! Когда… (озираясь) когда его нет… Ой, что же это я наделала? Ну, зачем я ушла? Да, все пропало… Они пришли сюда, и не обнаружив меня, ушли совсем. Что же теперь делать? Да! Все пропало. (В отчаянии.) Ну, зачем я выгнала от нас этого долговязого болтуна. Сколько раз Митя меня убеждал: Ну, оставь его, ну, будь терпимее… А может быть, он в чем-то и прав?! О, нет, о, нет! Я здесь не

ошиблась. Ведь именно из-за него и произошел этот скандал. И как Дмитрий только посмел?! Да разве я могу это забыть? Я понимаю – я друг… И я, как друг, должна пойти на жертву. Ну, что ж? Как друг, во имя его работы, я даже готова сказать так: «Как друг, я прощаю, Дмитрий, тебя! Но как женщина! О, нет! Никогда!».. Эх, разве только ради того, чтобы доказать тому болтуну, что он неуч, и все, что он утверждает – это все ерунда, все это блеф, - я вот возьму да и помирюсь с Митей немедленно. Прелестно! И тем самым я докажу, что вся его паршивая гипотеза разлетится, как карточный домик. (Она опускается на скамейку, берет все еще валяющиеся здесь надглазники и уставившись через них на ночное небо, говорит.) Правда, он может мне возразить так, что раз ссора все же произошла, то тем самым доказано, что он прав, что серьезные изменения в солнечной деятельности все же действительно повлияли на такую крепкую дружбу, как наша. И произошли отклонения.

И потому, что смотрит на небо не замечает появившегося в этот момент Сивальнева, который все это слышит и соответственно дальнейшим ее словам, как говорится, прямо на глазах у зрителя начинает катастрофически терять робость, стремительно набираться смелости и уверенности и становится просто неузнаваем. А тем временем, Вера Павловна говорит.

- И ведь действительно так! И вот кончилось затмение… и кончились отклонения… И я уже чувствую, что все встает обратно на свои места, и мне моего Мити уже не хватает. Ведь счастье мужа – это мое счастье, матери, жены и наших детей. Мы должны быть опять вместе. Митя! Сюда! Только не хватало бы ко всем чудесам, чтобы он и впрямь сейчас появился… сюда.

И надо видеть, каким тоном Сивальнев неожиданно произнес.

         СИВАЛЬНЕВ – Гм… Ну, а что собственно вам от меня нужно?

         ВЕРА ПАВЛОВНА (отрывая надглазники) – Это что? Северное сияние?.. Фу… Солнечное затмение? Ага… мираж?.. Да?..

         СИВАЛЬНЕВ – Нет, это я – Дмитрий Иванович Сивальнев.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Значит – кошмар?!.. И еще осмеливаетесь явиться один?

         СИВАЛЬНЕВ – Не понимаю вас, мадам, не понимаю…

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Это после того, что произошло у нас дома днем за столом? Ну, как вы смели… Нет, как вы осмелились его защищать?!

         СИВАЛЬНЕВ (уверенно опускается на скамейку) – Спокойнее надо, терпимее… Мы ведь еще так мало знаем… Иной неудачник может в чем то и прав. Может быть просто еще не пришло его время. На роскошном столе природы, работы хватит для всех. И сегодня он неудачник – завтра он гений. И период его неудач уже превращается в мученичество, а неудачник – в подвижника. И тот, кто издевался вчера над ним, пусть не забывает, что уже завтра, перед лицом истории, он уже будет навсегда заклеймен, как невыносимый глупец и нестерпимый невежда. И это уже не вырубишь и не сотрешь ничем… Все… Какую истину вы готовы услышать еще?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – О нет… о нет… От вас я уже не хочу ничего слышать. Жизнь наша с вами уже прошла. И прошла печально. Что было, уже не вернешь.

         СИВАЛЬНЕВ – А вы и представить себе не можете, с каким удовольствием еду я с этой ярмарки! Как хорошо кто-то сказал: «Если б старость могла, если бы юность знала»… О, как был бы я счастлив, если бы я мог внушить людям хотя бы только одно: «Не верьте друзья в вечную любовь»!

         ВЕРА ПАВЛОВНА – А как я счастлива, что я забыла вас! Даже не помню вас! Вы – чужой! И всего этого просто не было!..

         СИВАЛЬНЕВ (уже с раздражением) – Но вот это, разрешите вам уже не поверить. В таких случаях, греки когда-то поизносили: «Даже боги не смогут сделать того, чтобы бывшее стало небывшим»!..

         ВЕРА ПАВЛОВНА (вдруг хрипло) – Твои греки ошиблись.

         СИВАЛЬНЕВ – О, нет, это не может быть! Это утверждали не эти греки, а те!

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Греки – есть греки!

         СИВАЛЬНЕВ – И, однако! Если в ваших отношениях когда-то была даже хоть одна капля настоящей любви ко мне, то этого вам не скрыть. Закон любви вечен. И всякая попытка изменить ее, ведет тех людей к полному смятению. И больше всех за это расплачивается тот, кто полагает, что он может уйти от этого… что он может обойтись без любви. Осмеливается быть безразличным к счастью. Эти люди уроды и я спокойно и беспощадно пройду мимо таких. И они совсем не похожи на вас… лет… надцать назад!

         ВЕРА ПАВЛОВНА – О нет! Нет, нет!.. (она грустна, она прижимает к себе линии.) Все было не так, Дмитрий Иванович. Я уже очень давно поняла, что я одна и с этим смирилась. И пусть молодость занимает уже наше место! Они это то, чем мы гордимся. Они будут уже лишены тех недостатков, которыми еще обладали мы. И я верю, что именно в них и запылает тот настоящий светильник любви, какой еще никогда не сиял на этой земле… И мы уже сейчас чувствуем, что она у них получится совсем иная и не похожая ни на какие трагедии молодого Вертера, после которых люди влюблялись, целовались, стрелялись и сходили с ума. Нет, нам нужно совсем другое – и мы верим, что именно поколение нашей молодежи и создаст ту новую «Песнь песней». И в ней будут отражены все лучшие разновидности этой волшебной привязанности людей к своей родине, семье и друг к другу… И вот только тогда все люди прочтут все самые лучшие слова о любви и дружбе, сказанные от египтян и твоих греков – и до наших чудесных дней…

И вот в это мгновение, появляются из-за деревьев Никита и Инночка и ошеломленные Сивальнев и Вера Павловна слышат такие слова.

         НИКИТА – Но самое любопытное это то, что все эти прекрасные и удивительные слова о любви, это еще смеете говорить вы?!

         ИННОЧКА – Да, да… И я слушаю все это, ну как во сне… Как смеют именно эти отчаянные противники этого самого великого чувства…

         НИКИТА – Говорить о нем…

         ИННОЧКА – Да, да, даже затрагивать эту тему… (к Никите) И давайте резче. Никита, давайте резче. Пора…

И уже получилось так, что Сивальнев и его жена сидели смущенные, как обвиняемые на скамейке и, расхаживая перед ними, Никита резко заговорил.

         НИКИТА – Довольно! Хватит! Ваш нелепый конфликт смешон! Вы полагаете, может быть, что для исчерпывающего его определения, я не подберу слов? Нет, вы ошибаетесь! И разрешите уже, в свою очередь, теперь уже мне произнести вам целый шоколадный набор слов: это позор!.. Это нелепость!.. Это бессмыслица, ахинея, белиберда, галиматья, вздор, дичь, дребедень, печально, стыдно, грустно, скорбно…

         ИННОЧКА – Горько, тошно, чепуха, чушь, абракадабра, пусто, нескладно, несвязно…

         НИКИТА – Невпопад, неуместно, не до смеха, несообразность, околесица, ни к селу ни к городу, курам на смех, сапоги всмятку. Это не стоит даже выведенного яйца!

         ИННОЧКА – Ну, в общем, это самая настоящая комедия в трех актах. Первый и третий акты происходят на летней скамейке, первый – днем, а третий – вечером. Второй акт – на квартире у одного героя.

         СИВАЛЬНЕВ (растерянно) – Да, да… Это верно…

         ВЕРА ПАВЛОВНА (смущенно) – Так неужели между нами просто маленькое недоразумение?

         НИКИТА – Нелепое и смешное…

         ИННОЧКА – Которое так часто бывает даже между большими друзьями. Но если это не понять и не заметить во время… (к Сивальневу) Ну, скажите ей сейчас, вспомните сейчас такие слова, которые заставят ее простить вам сразу и – все.

         СИВАЛЬНЕВ – Но какие? Что?

         НИКИТА – И желательно, чтобы эти слова непременно были бы только бессмертны. Ну, неужели не вспомните?

И тогда Сивальнев кивнув им головой, поворачивается к Вере Павловне и они услышали, как он великолепно  очень просто прочел.

         СИВАЛЬНЕВ –

Я знаю, век уж мой измерен,

Но чтоб продлилась жизнь моя,

Я утром должен быть уверен,

Что днем вас, вновь увижу я.

Никита и Инночка переглянулись.

         ВЕРА ПАВЛОВНА (тихо, неподражаемо, серьезно) – Нет, ты подумай, возможно я тебе все же не подойду. По-видимому, Митя, индивидуальность у меня просто в крови!

         СИВАЛЬНЕВ – И я счастлив, счастлив! А без нее я бы пропал! Веруся, славная… прости меня, моя ненаглядная – прости за все. Ты ведь прекрасно знаешь, что без тебя, без семьи – я ведь ничто.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Ну, в таком случае, прости и ты меня, Митя, прости за все. Ведь я тебя так люблю, ведь я выкинула этого профессора еще и потому, что я страшно испугалась, что вдруг, именно в этот раз он и окажется прав… И солнечное затмение вот возьмет и разведет нас… И мы действительно покинем друг друга.

         СИВАЛЬНЕВ – Но ты заметила, что затмение протекало за облаками, и вот поэтому, его воздействие к нашему счастью было неполноценным. О, люди, вы теперь видите, кого я мог потерять. (Закуривает.) Но я буду теперь такой… что тебе уже не придется…

         ВЕРА ПАВЛОВНА (вырывая у него папиросу и бросая ее) – Да, да. И я вам помогу. Моя задача еще не окончена… у вас впереди сейчас столько работы… И во имя этой работы… и я доведу вас до полного академика – и только тогда умру… (И всхлипывает. А Сивальнев опускается перед нею на одно колено) А вот, когда умру, то можете и курить… пить без меры… Есть какие-то страшные уличные пирожки… И все, что я накопила для вас – вот все это взять и проесть, хотя бы только на одно эскимо. Но все это будет уже без меня… Но пока я жива… я буду все делать для твоей работы. (И вдохновенно.) Но я добьюсь, что мое имя в твоем пути будет стоять рядом с твоим, и твой биограф, описывая в будущем в большой и восторженной книге о тебе, поставит эпиграфом следующие слова: «Но ничего этого не было бы, если бы не она!»

         СИВАЛЬНЕВ – О, люди!.. Я просто дрожу, что вот такого друга мог потерять. Ведь вот что могло сделать всего одно солнечное затмение!

И Никита и Инночка бросаются к ним.

         НИКИТА – Но теперь уже кончено… Теперь уже тревожиться нечего – следующее затмение в этой полосе не будет, как я узнал, до самого 1997 года.

         ИННОЧКА – И таким образом, перед вами впереди почти целое полстолетие самого безоблачного счастья. Поздравляем, поздравляем!

         СИВАЛЬНЕВ (отстраняясь) – О, нет… Одни без вас, мы в это новое полстолетие не пойдем. Идти, так идти вместе!

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Действительно! Абсолютно гарантированное счастье на 50 лет. Неужели откажетесь? Какие перспективы…

         ИННОЧКА – Но как же быть? (И обращаясь к Вере Павловне.) Ведь для этого мне придется уже забыть себя и раствориться в нем?

         ВЕРА ПАВЛОВНА – Но растворяться только как я! Только по моему способу. Я ведь все-таки сделала из своего ученого, а ты сделай из не6го маршала…

         ИННОЧКА (с улыбкой, вырывая у Никиты папиросу и отбрасывая в сторону) – Ну, что ж, попробуем!

         НИКИТА (к Сивальневу) – Ну, а как поступить со Львом Николаевичем Толстым?

         СИВАЛЬНЕВ (отмахиваясь) – Да пускай в этом разбирается мировая литература.

         НИКИТА – Ну, в общем, когда нам обоим стукнет по 80, И я от нее убегу…

         ИННОЧКА – Ну, это мы еще посмотрим – кто от кого вперед.

         ВЕРА ПАВЛОВНА (насильно соединяя руки Никиты и Инночки с очаровательной грубоватостью произнесла) – Все ясно! И мы сейчас же все прямо к нам… И я объединю и наш юбилей и вашу помолвку… Да, да… И я сейчас устрою такой праздник, про который все расходящиеся с него на рассвете по Москве мои гости, будут только вздыхать и вспоминать так: «Ах, это было неподражаемо! Да, это было просто волшебно! Это было блистательно, это был отлично, прелестно, дивно, беспримерно, единственно, небывало, удивительно, на славу, на диво! И нет лучше вина на свете, чем «Вино вечных друзей»! Все! И скорей домой… домой…

И уже разделив цветы лилии, которые у нее были в руках, между присутствующими, она начинает обсыпать ими скамейку.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – И прощай, скамеечка!

         ИННОЧКА – Прощай, заветная! И смотрите, сколько еще пытаются к ней подойти, ищут ее.

         НИКИТА – И да будет тот счастлив, кто тебя найдет!

         СИВАЛЬНЕВ – О, храбрый новый мир, в котором живут такие люди, как ты хорош!

         ВЕРА ПАВЛОВНА (одним жестом, как бы представляя все то, что перед глазами) – Так запомни все это!

И словно вновь, в этот вечерний час, мы увидели эту картину Воробьевых гор и эту скамеечку, вокруг которой молодежь перекликается звонкими голосами, звучит смех, где все поет, где словно звенит весь воздух от музыки. И как в романтическом мареве, далеко внизу, на червонно-золотой реке, все также медленно движутся, плывут разноцветные фонарики-лодочки, и все это на фоне ошеломляющего вида с Воробьевых гор на переливающиеся бриллиантовые россыпи бесчисленных огоньков великой панорамы Москвы… И туда, к нему, к этому величайшему городу, перед которым поблекнет слава всех городов, всех времен и народов, провожаемые улыбкой наших героев, которые вновь поют «Песню о Воробьевых горах», где-то в звездном небе проносятся в темноте невидимые самолеты.

         ВЕРА ПАВЛОВНА – А теперь в Москву!